Положив метлу, он подошел к воротам столярки и негромко, с достоинством произнес:
«И чего скажешь?»
Однако блондин даже не обратил внимания на его вопрос и только усмехнулся нехорошо. Правда, эту его усмешку он вспомнил чуть позже.
«Калистратом, значит, будешь?»
«Ну!»
«Привет тебе от Сизого».
В ту минуту он даже сообразить не успел, что к чему, а его уже заволокли в столярку, и он только там понял, что вместе с этим «приветом» надвигается нечто страшное. Рванулся было к двери, но кто-то подставил ему подножку, и уже когда он падал, его догнал хлесткий удар кулаком в ухо.
Потом еще удар, еще… Кто-то ткнул его мыском сапога сначала по ребрам, потом по печени, он сжался было, прикрываясь от сыпавшихся на него ударов, но в этот момент чей-то литой кулак опустился ему на затылок, и он словно завис в болезненно-кровавом пространстве.
Очнулся от запаха дурманно пахнувшей стружки, и единственное, что раскаленной болью пронзило его сознание, это то, что ему не просто «передали привет» от Сизого, который также топтал зону в малолетке, но сейчас его еще и опустят, приложившись к его оголенной заднице поочередно.
И тут его вырвало.
Вырвало страшно, выкручивая кишки наизнанку, будто все внутренности воспротивились тому страшному, унизительному и паскудному, что ждало его впереди. Ему мстили страшной местью, видимо, выполняя заказ Сизого.
Он шевельнулся на куче, придерживая рукой спущенные штаны, и в этот момент его пробил не менее страшный понос…
«Вот же падла! – выругался кто-то. – Не мог, козел, не обделаться».
В этот момент дернулась входная дверь, предупредительно закрытая на щеколду, и в нее требовательно забарабанили кулаком. Это было спасением.
Барахтаясь в собственной блевотине, он стал натягивать штаны, а ему в уши уже вкладывали слова:
«Запомни! В должниках ты у Сизого ходишь. За то, что подставил его и он из-за тебя теперь, сучара поганая, зону топчет. Так что, все еще впереди».
Уже за дверями столярки его вырвало снова, и он, словно пьяный, побрел на подкашивающихся ногах к огромной луже, чтобы замыть свой позор.
Когда рассказал об этом Тенгизу, тот только скрипнул зубами и пробормотал негромко:
«С нового этапа беспредельщики. И уже кто-то проплатил за твою задницу. Судя по всему, все тот же Сизый».
«Как… проплатил?»
Калистрат хорошо помнил, как на него, как на недоразвитого, удивленно покосился Тенгиз.
«Да очень просто. Заказали, выходит, твою задницу. Чтобы с позором великим по зонам шел».
«И что же мне теперь делать?» – голосом, осевшим от страха, спросил он.
«Меня держаться, – посоветовал Тенгиз. – Попробую разобраться, но не сразу, конечно. И еще совет: не вздумай об этом языком своим трепать, тебе же хуже будет».
Однако он страшился не только позора. Боялся он и того, чтобы лишний раз не остаться одному в каком-нибудь укромном месте. Что ж касается столярки, то обходил ее за три версты. И когда бугор приказывал вывезти оттуда стружку с опилками, находил сотни причин, чтобы только не заходить в нее.
И страх этот, навязчивый уже, не покидал его ни днем, ни ночью, превращаясь в нечто обволакивающее и материальное. А Тенгиз все молчал, будто испытывал Калистрата на вшивость.
К разговору этому он вернулся едва ли не через полмесяца, когда Калистрат, от которого съедающий страх оставил только кожу да кости, уже больше ни о чем думать не мог.
«Значит, так, щегол, – произнес Тенгиз, отхлебнув из черной кружки свежезаваренного чифирка. – Тебя действительно решили наказать за твоего Сизого, который, судя по всему, в своей малолетке набирает авторитет. И накажут, как бы ты ни брыкался».
После этих слов, которые прозвучали как приговор, Калистрат вдруг почувствовал, как у него словно оборвалось все внутри, и он только смог выдавить из себя:
«И что же мне делать теперь?»
«Что делать, говоришь? – покосился на него Тенгиз. – Можно, конечно, кое-что сделать, но для этого у тебя кишка тонковата».
«Да ты скажи… скажи только! – взмолился Калистрат. – Я на все пойду!»
Он хорошо помнил, как Тенгиз отхлебнул еще глоток чифиря и с какой-то пристальной настороженностью покосился на Калистрата.
«Короче, так. Надо заявить о себе. И заявить так, чтобы о тебе не только в «семерке», но и по всем зонам братва заговорила. – И пояснил: – Чтобы тебя сразу же в авторитеты возвели. И вот тогда-то уже никакой Сизый тебя домогаться не сможет. Его самого на заточки возьмут».
«Но как?!»
«Да очень просто. Замочить кого-нибудь по-серьезному. Скажем, того же хозяина. Больше тех пятнадцати, которые ты уже имеешь, тебе не дадут, а вот братва и люди серьезные о тебе по всем зонам заговорят, это я тебе гарантирую. – Подумал немного и добавил: – Ну, а если боишься, жди, когда суд над тобой сотворят…»
…Боль, казалось, немного отпустила, и вышедший из полузабвения Калистрат с тоской думал о том, был ли у него на тот момент еще какой-нибудь выход. И сам же себе ответил: «Не было». Оттого и согласился с тем, что сказал ему Тенгиз. Будто в омут с водой бросился.
А потом… Потом Тенгиз сунул ему в руки самодельную финку, а за голенищем сапога посоветовал держать заточку, так, на всякий случай. И случай этот вскоре подвернулся.
В тот день, паскудно-слякотный, часть отряда осталась в бараке, и он торчал в коридоре у окна, которое выходило на плац. И вдруг его стала бить лихорадочная дрожь. Поначалу он даже не понял, с чего бы это, и только когда увидел Хозяина, идущего в столовую, понял, что наконец-то пробил его час. И от этого ощущения неотвратимости, жуткого и страшного одновременно, он вдруг неожиданно успокоился и бросился к своей шконке, где под матрасом были припрятаны финка с заточкой. Сунул заточку за голенище и, сжимая в кармане финку, снова уставился в окно, ожидая, когда выйдет из столовой Хозяин.
Он не помнил, как полоснул финкой дневального, попытавшегося было остановить его, но что он действительно отчетливо помнил, это то, как он, выхватив из-за голенища заточку и раззявя в крике рот, ударил полковника в незащищенную спину. В тот момент он хотел одного: чтобы кончился раз и навсегда тот кошмар, который настиг его в столярке.
И его действительно зауважали. Это он понял сразу же, как только его этапировали в следственный изолятор. С ним делились жратвой и куревом, да и контролеры его не очень-то пинали. Неплохо жилось и в психушке, куда его засадили на целую неделю, дабы проверить, действительно ли у него не поехала крыша. Его там просто боялись – и психи, и врачи, и те мордовороты, которые почему-то называли себя «медбратьями». Но когда его снова перевели из психушки в СИЗО и сунули в эту камеру, он вновь почувствовал всю ничтожность своей жизни.
Теперь он хотел и жить, и умереть одновременно.
И уже проклинал в душе Тенгиза, который втянул его в это бессмысленное, как оказалось, убийство, которое еще неизвестно чем закончится. Изнуряющей и мучительной смертью здесь, в этой зловонной камере СИЗО, или же пожизненным сроком. Это ему пообещали, когда переводили из психушки в СИЗО, а он хотел жить и в то же время боялся этой жизни.
* * *
С тех самых пор, как Калистрата бросили в пресс-камеру, у него даже крошки хлебной во рту не было, однако природа брала свое, и в какой-то момент он понял вдруг, что если не сползет сейчас с нар и не доползет до параши в углу камеры, то уделает свою шконку так, что потом неделю придется щетками драить и двери настежь держать. То ли со страху, то ли еще отчего, но в животе забурлило так, будто он пару мисок закисающей гороховой баланды сожрал. И теперь он должен был расплачиваться за это.
Намертво сцепив зубы и с трудом сдерживая рвущийся наружу понос, Калистрат развернулся было на бок, скосив глаза на пристроившихся за столом сокамерников, и едва не застонал от увиденного.
Разложив на столе сало с хлебом и огромный шмат копченой колбасы, камера готовилась к ужину, а Палач уже закусывал очищенной луковицей, макая ее в соль.
Худшего момента для Калистрата невозможно было и придумать. Спустись сейчас он со своей шконки и вздумай сесть на парашу – смерти позорной ему не миновать. Сесть на парашу, когда народ в хате решил перекусить, это значит плюнуть в морду всей камере и поставить себя выше остальных. А подобное не прощается, он застонал, уже не в силах сдерживать себя. Оторвавшись от жратвы, перестал хрумкать луковицей Палач и поднял на Калистрата глаза. Зачавкал было, смачно перемалывая своими жерновами луковицу с хлебом, как вдруг застыл с набитым ртом и негромко прокаркал:
– Жрать, курва, хочет!
– Не, не хочет, – гоготнул плечистый, но какого-то ублюдочного вида мужик с лысой, как бильярдный шар, головой и рассеченной губой.
– А зачем ему жрать-то? – не оборачиваясь и продолжая ломать на равные доли колбасу, пробасил третий. – Один черт, подыхать скоро.
И тоже загоготал радостно. Будто смерть Калистрата могла доставить ему необыкновенное удовольствие.
