Я хочу, чтобы он трахал меня, пока я не проснусь. Я хочу, чтобы он трахал меня до крови.
Я кладу под язык противозачаточную таблетку и глотаю только воду. Когда он отворачивается, чтобы поставить стакан на тумбочку, я выплевываю таблетку и крошу ее. Я ныряю под одеяло и беру его член в рот. Сейчас он меня не отталкивает. У него встает, он переворачивает меня на живот, я утыкаюсь лицом в подушку. Не дышать, думаю я, не дышать. Он входит в меня сзади и со всхлипом кончает.
Би исполняется восемь лет. Она просит собаку. Мартин собаку не хочет. Вообще-то я тоже не хочу. Но Би просит собаку. И Аманда просит.
— Теперь у нас свой дом, — говорю я, — с собакой будет не так уж и сложно.
Мартин пожимает плечами.
— Би не играет с другими детьми, — говорю я. — После школы к ней никто не приходит, и ее никуда не приглашают. Ей одиноко.
— Нам всем одиноко, — отвечает Мартин, — и собаки здесь ни при чем.
Мы находим объявление в газете. Семья, проживающая в Несоддене, хочет отдать свою годовалую дворнягу. Мы все время в разъездах, у нас на него нет времени, он добрый, чистоплотный и преданный, сказали они. Пес серый, лапы и кончик хвоста — белые. Он маленький и тощий, с большим сухим носом. Зовут его Хоффа — в честь американского профсоюзного деятеля Джимми Хоффа. Нам с Мартином это имя кажется не особо удачным, слишком уж напыщенное для такого маленького зверька, но имя есть имя. К тому же Хоффа делает все, что Би ему прикажет. Би говорит: «Сидеть!» — и Хоффа садится. Би говорит: «Лежать!» — и Хоффа ложится. Би говорит: «Ко мне!» — и Хоффа бежит к ней. Би говорит: «Дай лапу!» — и Хоффа кладет на руку Би свою лапу. По ночам Хоффа спит у Би под одеялом, а днем сидит у окна или в саду и ждет ее.
Однажды Хоффа пролез на улицу через дыру в заборе. Он сел на тротуар и потянулся носом к двум проходящим мимо девочкам. Девочек я знаю, они живут рядом и учатся в одном классе с Би. Мы как-то даже решили, что Би будет ходить вместе с ними в школу, но из этого ничего не вышло. Девочки не захотели, и их родители извинились за то, что так ничего и не получилось. Давно уже это было.
А сейчас Хоффа сидит на тротуаре перед нашим домом. Он тянется носом к проходящим мимо девочкам, может, он хочет, чтобы его почесали за ухом, как он любит. Но девочки не хотят чесать его за ухом, вместо этого они отшвыривают его с дороги, и Хоффа плюхается на спину.
Я ничего не видела. Единственный свидетель — Би. Когда это случилось, она стояла вдали на дороге.
— Нет! — закричала она и бросилась к девочкам. — Не бейте! Не бейте! Пожалуйста!
Девочки поворачиваются и смотрят на нее. Они хихикают.
— Тупая собака! — выкрикивают они. — Тупая собака! Тупая!
Хоффа поскуливает. Он лежит распластавшись, будто пытаясь спрятать свое худощавое тельце на тротуаре, слиться с асфальтом. Он закрывает лапами нос.
Девочки опять с силой пинают его, на этот раз в живот, а потом убегают.
Би резко останавливается, запрокидывает голову вверх и кричит. Если не слышать ее крика, а только смотреть на нее — как я вдруг увидела ее из окна гостиной, — то может показаться, что она стоит там, на тротуаре, запрокинув голову, и поет. Но потом я поняла: она кричит, и только тогда выбежала на улицу, чтобы узнать у безутешного ребенка, что случилось.
Иногда я думаю — нет, вслух не говорю, но думаю, — что Би не мой ребенок, хотя, ясное дело, именно из моего тела она вышла восемь лет назад, что доставило нам обеим немало хлопот. Иногда я будто… иногда в мою голову лезут посторонние мысли, картинки, которые я не хочу видеть. Это странный ребенок! Би не похожа на нас! Она чужая! Я смотрю на нее, на этого маленького, нескладного и молчаливого ребенка, у которого всегда немного дрожат руки, и чувствую только раздражение, почти гнев из-за того, что мне вообще приходится на нее смотреть. Разве я могу так думать? Нет! Нет! Все не так просто. Как только я начинаю чувствовать раздражение, я люблю Би еще сильнее, прижимаю ее к себе и уверяю в том, что люблю.
Может, желание сильно любить — тоже своего рода любовь?
Через какое-то время родители соседских девочек извинились за то, что произошло с Хоффой, но параллельно подчеркнули, что собака гуляла без присмотра и девочки, испугавшись, просто защищались.
Каждую ночь я сижу у кроватки Би. Она накрылась с головой одеялом и стала похожа на маленького зверька, который спрятался в своей норке. Я пытаюсь приподнять одеяло и погладить ее по щеке, но она кричит: «Нет!» — и опять натягивает на себя одеяло.
Правда ли, что нос у собак теплый и сухой?
Правда ли, что Би никогда не плачет?
Правда ли, что сирень в саду не пахнет?
Правда ли, что Аманда переходит с одного уровня на другой?
Правда ли, что в доме так тихо?
Правильно ли поселить на чердаке водопроводчика, выставляющего нам счета за починку водопровода, которые мы не можем оплатить?
Правильно ли, что мама хочет быть деревом?
Правильно ли, что я прихожу к тебе в гости и, глядя в зеркало в позолоченной раме, вижу не свое лицо, а твое?
Правильно ли, что мы с Мартином никогда не спим?
Правда ли в лесу живет чудовище, которое питается детскими сердцами?
Чтобы свет не проникал в спальню, мы повесили на окно темную шаль. Шаль местами потертая и пропускает свет. Свет рисует на темной поверхности узоры и картинки, которые мы разглядываем, лежа в постели.
Иногда на шали появляется лицо. Мартин считает, что лицо женское. Я считаю — мужское.
Мы зовем его господином Поппелем.
Когда-то давно, когда я была беременна Би, мы называли Би господином Поппелем. До этого господином Поппелем мы называли водопроводчика. В глубине души, Аксель, я называю господином Поппелем тебя. По-моему, кто угодно может быть господином Поппелем. Добрым и злым, маленьким и большим, мертвым и живым.
Я виделась с мамой незадолго до ее смерти. Она лежит в моем отделении, но не хочет, чтобы за ней ухаживала я, она стыдится своей болезни и своего тела. Но я все равно добилась этого, не знаю, что меня заставило. Мы мало разговариваем, я ухаживаю за ней, мою ее, кормлю, простукиваю грудь — все, что положено по профессии. Мама говорит: «У меня есть дочь, и это руки моей дочери», — а я говорю: «У тебя есть дочь-медсестра, и она ухаживает за тобой так же, как и за другими, ничего удивительного здесь нет». Однажды утром я подхожу к ее кровати и смотрю на нее, пока она спит. Болезнь изменила ее, но сейчас ее лицо прекрасно, как прежде. Может быть, из-за морфия. Или, может, смерть поставила на него свою печать, сказав: «Так выглядела твоя мать, когда ее красота была в самом расцвете. Прости ее или уходи. Но запомни такой, как сейчас».
Я сажусь на кровать и долго смотрю на нее. Наконец она замечает, что я рядом и что мне что-то от нее нужно. Она замечает это, хотя тело ее накачано морфием. И, как только она открывает глаза, я наклоняюсь к ней и шепчу:
— Расскажи об Элле!
— Нет, — говорит она.
— Да, — говорю я.
Я достаю из кармана потрепанную фотографию полной женщины с пухлыми красными губами.
— Я нашла эту фотографию у отца в письменном столе, — говорю я. — Как по-твоему, сколько лет он ее хранил? Пятнадцать? Двадцать? Сколько раз на дню он вынимал ее из ящика и рассматривал?
Мама поднимает свои старые худые руки, которые предают ее лицо. Они говорят, что лицо на подушке — мираж. Мама тянет к себе фотографию, зажав ее между указательным и средним пальцами. Мне ничего не стоит отнять у нее фотографию, но я не делаю этого. Она не смотрит на Эллу — не может или не хочет.
— Наша привязанность друг к другу была болезненной. Вот и все, Стелла. Попроси она меня, и я бы осталась с ней до конца дней.
Мама выдыхает, вдыхает, выдыхает, вдыхает.
— Больно? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает она.
— Да, больно, — говорю я.
— Нет, — говорит она.
Я сижу на краю кровати и держу ее за руку. Она пытается отнять руку, но я не выпускаю. У нее урчит в животе. Мы обе вздрагиваем. Я никогда не слышала, чтобы у мамы урчало в животе. Она сжимается, точно хочет спрятаться под одеялом. Она умоляюще смотрит: «Оставь меня в покое, ступай своей дорогой». Но я не ухожу.
— Ты не умрешь в одиночестве, — говорю я.
— Но я так хочу, — шепчет она.
— Я побуду с тобой, — говорю я, сжимая ей руку.
А потом она пукает. Мама пускает вонючие, хриплые, хлюпающие газы, которые, должно быть, спрятались в ее теле, еще когда она в детстве решила стать деревом. Мама пукает, смотрит на меня и говорит: «Уходи», а потом закрывает глаза, сглатывает и умирает. Я наклоняюсь к ее уху.
— Теперь ты стала деревом, — шепчу я.
Я снимаю туфли и ложусь на кровать рядом с ней. Полежу здесь немножко. Позже надо будет погладить белую блузку, обмыть ее старое тело и расчесать красивые длинные волосы, с которыми я любила играть в детстве, хотя ей и не нравилось, когда я дотрагиваюсь до нее.
