Ермошка в ужасе бросился к чертову сходу, начал торопливо спускаться. Бориска прыгал внизу на одной ноге, махал ему рукой, слезливо морщился. Не годятся для войны и вражды дети. Ежли бы дьяк Грибов убил Ермошку, не ушел бы и Бориска. Уложил бы его дозорщик с первого выстрела. Вся земля держится на Ермошке. Вырос он из детей, стал казаком. Не зазря же его целовала дочка атамана Олеська. У кого-то трудная судьба. А у него — шествие праздничное к богатству и славе. Закопаны в схороне семьдесят золотых, которые он наворовал, выпросил, заработал у Кузьмы в огненной кузне.
Кузнец не может разгадать своего молотобойца. Ермошка однажды бросил в черепичную колоду с древесным углем заготовку для сабли. Бросил и забыл. Колода сыровата была, не обожжена достаточно. Обжигал ее на другой день Ермошка. А в уголь засунул двух змей, убитых по дороге. Подбросил камень-умор. Глину синюю. Известь с камнем зеленым. Кузьма пришел в кузню, увидел горящую колоду, стал ругаться. Выдернул кузнец глиняную лепнину клещами. Она опрокинулась... и выпала из нее заготовка для сабли. Горит и пропадает в искрах поковка. Кузьма бросил ее в бочку с водой. Мол, выйдет авось коса или серп, из остатков сгоревших выкуется. А поковка-то обернулась булатом!
— Становлюсь пред тобой на колени, Ермолай! — винился Кузьма.
— Я ить все для Яика! — шмыгнул носом Ермошка.
— Где ты тайну булата добыл?
— Да вот... камушек у меня черный с белым крестом. Потрешь, значится, его ладошками. Слова кой-какие вымолвишь утайные! Черт приходит! Помогаеть!
Не мог Ермошка удержаться от вранья. Он бы умер в тот день, когда не соврал, не обманул, не украл. Сегодня в первый раз он не врал даже самому себе:
— Ежли опущусь со скалы живым, пожертвую на церковь!
— Сколько? — спросил бог, выглянув неожиданно из-за облака.
— Много! — ответил хитрющий Ермошка.
Вот какие наваждения случаются от страха! Когда Ермошка опускался по круче, он видел лик бога. Ступил на землю — видение исчезло. Бориска при спуске подвихнул ногу, прихрамывал. Друзья схватились за руки, побежали с горы. Боялись, что их настигнет дозорщик. А дьяк сыскного приказа спустился по другой стороне скалы и убегал в край противоположный, к речке Янгельке, надеясь там украсть лодку.
Подростки услышали ярость пистолей на вершине Магнит-горы. Они собрались у лодок, сготовили пищали, оборону. Прокопка Телегин принял атаманство. Ждали нападения ордынцев. Лодки поставили удобнее — для бегства.
— Надобно уплывать, ордынцы побьют нас! — канючил Гунайка.
— Я слышу свист, Ермошка зовет своего коня, — заметил Тереха.
— Сядет он на Чалого, улетит! А мы сгинем! Давайте... прыгнем в лодки, двинемся. А? — уговаривал товарищей Егорка Зойкин.
— Не мельтешись! — отмахнулся Прокоп.
Чалый бежал легкой рысью. На причале Ермошка спрыгнул с коня, помог сойти на землю Бориске.
— Ордынцы идут? — спросил Прокоп. — Пошто стреляли?
Ермошка выдернул из-за пояса у Митяя Обжоры пистоль, подошел вплотную к низкорослому Егорушке Зойкину.
— Накрыли мы, казаки, на Магнит-горе царского дозорщика Платона Грибова, который юродствовал слепым гусляром...
Мордокарликовый Егорка потемнел, перекосился. Он прыгнул шустро, вырвал пистоль из рук Ермошки и побежал корячисто к челнам. Это было так неожиданно, что все растерялись. Да и какое отношение имеет Егорушка к дозорщику? Ах, гусляр у них часто жил! Мать Егорки — Зоида Поганкина давала нищему приют. Ну и что? Ба! Ермошка назвал дозорщика Платоном Грибовым. А Зоида ведь по кличке Поганкина. По рождению она Грибова...
Егорка прыгнул в малую лодку, сильно оттолкнулся и поплыл. Он греб веслом так бешено, что брызги взлетали выше головы.
— Держи, лови его! — заорал Демидка Скоблов.
Все затопали стадно к причальному берегу. Зойкин выродок выстрелил в преследователей с лодки не целясь. Пуля угодила в живот Мироше Коровину. Тот заголосил, закрутился волчком, упал на мокрый песок. Пуля в животе — всегда смерть.
Ермошка взял властно из рук Прокопа Телегина пищаль, положил ствол на переносную, сторожевую рогатину, прицелился. Выстрел прозвучал жестко, вернулся дважды гогочущим эхом. Егорка Зойкин вскочил, закачалась лодка под его ногами. Он замахал руками паучно, упал в холодную воду и ушел камнем ко дну.
Цветь семнадцатая
Зоида Грибова сидела на грубой и короткой лавке знахарки в самой мрачной халупе станицы. На дворе день солнечный, осень теплая. Каждый лист дерева, аки лодочка золотая. А в избе у бабки Евдокии сумеречно. Да и теремок мал. В сенях токмо веники березовые и кадки с водой. Двери скрипкие, шатучие. Горница не помыслительна. Избушка — на курьих ножках. Одно крошечное оконце с ветром. Пленка бычьего пузыря в нем порвана. Поставит новую пелену бабка с первым снегом, не ране.
А русская печь знатная. Чуется работа Федьки Монаха. Он и кирпич сам обжигает. Волшебная печка: детей родить могет! От любой хвори ночным жаром к утру ослобонит. Евдокия на печке, значится, спит. Шесток у знахарки из худого железа, в дырьях, ржавый. Не любит колдунью кузнец Кузьма. У шестка высится чурбан дубовый. Стола и занозного нет в избе. Шесток для ведьмы заместо стола. Горшки и чашки на нем грязные, закопченные. Но заслонка у печи добротная, вытянута из прочного воинского щита. Даже не вытянута, просто щит обрублен внизу по прямой. Валяется заслонка на полу, в печи горят дрова, потрескивают...
Зоида осматривалась, хотя была здесь не впервой. На полу куча соломы, тулуп. Недавно спал здесь простреленный Остап Сорока. Лечился. Стены избы увешены плетями мореных и высушенных трав: чабрецом, тысячелистником, заманихой, ромашкой, иван-чаем, зверобоем, лунной дурью, бабником, сон-листьями. Вязки лука грибов, гроздья черной рябины, корни ядовитые. На полках сосуды с разными колдовскими зельями. Нищета ужасная. А полати забиты добром: коврами, шалями, свертками сукна и шелка, мотками белого полотна. Богатство прикрыто рогожами. Да все знают, что лежит под ними. Говорят, много добра лежит у колдуньи и в подполе.
После гибели внука на дозорной вышке в горе-беде живет Евдокия одна. Одичала она, не разговаривает почти с людьми. Верхом на свинье ездит. Во дворе у знахарки обитают волк, боров и коза. В избе — черный кот и говорящая ворона. Но птицы не бывает дома неделями. Ермошку полюбила ворона и летает за ним в далекие походы.
— Крысы и мыши одолели, — вздохнула Зоида, начиная разговор обманно, издалека.
— Наломай черемухи, брось в подпол. Цветущая черемуха убивает крыс сразу, убежать не поспеют.
— Черемуха давно отцвела.
— Наломай веток, надери коры.
— А в кухне у меня мыши.
— От мышей чернокорень — верное средство. У Нюрки Коровиной, у Марьи Телегиной, у Дарьи Меркульевой выгнала я мышей еще в позапрошлом году.
— Чернокорень всем известен, но его, поди, надобно морить умеючи?
— Нет, сама добудь, брось в подпол. Можнучи добавить кал лисы. Подмешай тудась печень совы с долбленными когтями кошки. Заговор я тебе нашепчу.
— Пришла бы ко мне сама.
— Не приду. Повертывайся хвостом, Зоида. Ты увечна, противна мне. Изыди из мово терема.
— Я ить могу проговориться, Евдокия, что смертельное зелье ты мне сварила.
— Не пужай.
— Не пужаю, но гореть в костре тебе.
— Для отравы мужа я дала тебе зелье. Злодеем слыл. А ты, поганая, остатки утаила. И опосля гусляра Ярилу убила без мово ведома!
— Не я это, Евдокия, сотворила! Истинный крест! Зачем мне было усыплять старика?
— Не ведаю, для чего твое зло...
— Не мое сие зло.
— Брешешь, Зойка.
— Не брешу.
— Брешешь, я оглядела мертвого Ярилу. Язык у него был зеленым. Мой яд его отравил.
— Тебе показалось, Евдокия.
— Говори, пошто гусляра уморила?
— Я тебе хорошо заплатила за зелье, ведьма.
— От коварной платы — люди горбаты...
— У меня в узелке сто золотых.
— Не возьму, Зоида!
— Я буду тебе всю зиму ковриги печь, трех баранов дам, мешок ржи.
— Смертельного варева не дам тебе боле и за тыщу баранов.
— Ха-ха! Не прошу я у тебя, Евдокия, цикуты, надобно приворотного зелья.
— Кого присушить черно умыслила.
— Остапа Сороку и шинкаря Соломона.
— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь!
— Не твое дело.
— И на шинкаря у меня Фарида получила присуху.
— Что ж это у тебя за присуха была? Какая приворожная, ежли ееный Соломончик меня до сих пор лобызает. Ха-ха! Уж не надуваешь ли ты всех нас, Евдокия?
— Ты, мабуть, Зойка, заришься на золото Соломона? На любовь и славу Остапа?
— И на золото, и на любовь, и на славу! Не кривлю!
— Дам тебе зелья, но нет у тебя судьбы для любви, славы и золота!
— А ты не каркай, ведьма.
В открытое окошко избушки впорхнула взъерошенная ворона. Полхвоста у нее было вырвано. Ястреб ее потрепал, должно. А мож, выстрелил кто из пищали. Зойка Поганкина затихла, пошли по спине мурашки. С печи черный кот мяукал, засветился глазами зелеными. Коза с волком в сени зашли. Через порог заглядывают. Кабан со двора клычищами покачивает, хрюкает устрашительно. Сила нечистая! Села ворона на плечо знахарке.
