— Ну, — сказал Мекель, — все в порядке, ребята. Мы зарезали эту свинью.
— Где? — спросил Хейне.
— В его логове, — ответил Мекель.
— Что-то криков не было слышно, — произнес Хейне.
— А мы ему вогнали зубы в горло, он и пикнуть не успел. К сожалению, пролилось немного крови.
Хальбернагель пришел, чтобы взять еще ветоши.
За завтраком Питт рассказал, что ночью во время шторма Паули смыло за борт; ничем иным объяснить его отсутствие было нельзя.
На «Альбатросе» подняли вымпел командующего флотилией. Он стал флагманским кораблем 52-й флотилии тральщиков. Командирскую каюту занимал теперь капитан третьего ранга Вегенер. Командиром «Альбатроса» он назначил младшего лейтенанта Пашена, который к тому же должен был исполнять обязанности старшего помощника до прибытия нового. На какое-то время командующий флотилией стал и командиром «Альбатроса».
Внешне Вегенер не очень сильно изменился по сравнению с тем, каким был в Денхольме. Теперь он носил оборванный пиджак с кожаными заплатами на локтях. Фуражка, потерявшая свой белый цвет, была слегка сдвинута направо; золотого канта на козырьке уже не было; он носил знаки различия штабного офицера, сделанные из штампованной жести и выкрашенные в желтый цвет. Но они сильно проржавели, и было трудно понять, что они означают. Помимо трубки, которую он не вынимал изо рта даже тогда, когда она не дымилась, единственным предметом, оставшимся со времен Денхольма, были золотые часы на руке. Это были дорогие часы, которые совсем не соответствовали его внешнему виду, и он их очень берег. Моряки говорили, что именно поэтому он всегда держал левую руку в кармане.
Не прошло и суток с тех пор, как на борт «Альбатроса» поднялся Вегенер, когда появился Паули. Тайхман, несший утреннюю вахту, рассказал об этом за завтраком.
Он говорил спокойным тоном, чтобы никого не напугать.
— Ты спятил, — сказал Питт. Его глаза расширились, а взгляд стал мерцающим.
— Он там, на палубе, можешь пойти и убедиться сам, — сказал Тайхман.
Питт вскочил, громко фыркнул, сделал какой-то непонятный дикий жест руками и полез вверх по трапу.
Подобрала Паули эскадра торпедных катеров. Его выловили из воды, и, получив по радио сообщение командующего о пропаже Паули, один из катеров подошел к борту «Альбатроса», — впрочем, из-за волнения на море он остановился в трех с половиной метрах от него, — и с криком «раз-два, дружно!» катерники перебросили тело прямо на палубу тральщика. После этого катера умчались прочь. Тайхман рассказал, какое впечатление произвели на него новые, только что спущенные на воду торпедные катера. Приближаясь на большой скорости и поднимая высокий бурун, они походили на Санта-Клауса, мчавшегося в санях по снегу.
— Кажется, твои Санта-Клаусы подсунули нам большую свинью, — заметил Хейне, а остальные разразились страшными проклятиями в адрес Паули, кляня его недостойное и постыдное поведение.
Теперь он лежал на палубе. Его привязали к поручню правого борта за левую ногу, чтобы не смыло за борт.
— У него нет лица, — сообщил Питт, вернувшись в кубрик.
Матросы возобновили завтрак. Во всем этом было что-то сверхъестественное. И дело на этом не закончилось.
В последующие дни поднялся ветер и разразился шторм, превративший поверхность моря в ведьминский котел. Когда пришло время ночной вахты, Паули опять исчез.
Его не было всю ночь. На следующее утро в кубрик зашел главный старшина и сказал:
— Мне нужно три человека.
Вызвались Тайхман, Штолленберг и Фёгеле. Под руководством главного старшины они подняли Паули на палубу. Его все-таки смыло за борт, и он всю ночь провел в воде. Матросы втащили его за веревку, которой он был привязан, — нелегкая работенка на пустой желудок.
Сообщение о том, что Паули опять на борту, было встречено мрачным молчанием. Затем Штюве произнес:
— Свинья!
Они ненавидели Паули мертвого еще больше, чем живого. Они ненавидели его за то, что он вернулся, ибо им казалось, что он мстит им и исподтишка насмехается над ними. Когда они возвращались на вахту, им пришлось пройти мимо этого куска раздувшегося мяса, словно наживка привязанного к линю и лишенного лица. Остались только затылок и переносица. Переносица была перебита и приобрела белый оттенок, она ухмылялась из раздувшейся плоти, словно издеваясь над матросами. Его брюки были порваны и наполовину стянуты, обнажая нижнее белье, которое приобрело желто-зеленый оттенок. Одна нога завернулась назад, словно он пытался почесать пяткой спину. Он лежал там, как будто в нем еще теплилась жизнь, шевелясь в такт покачиванию корабля, и матросы решили снова выбросить его ночью за борт — на этот раз навсегда.
Весь день корабль с трудом продвигался по взбесившемуся морю. На «Альбатросе» слышались странные, непривычные звуки. И хотя машина работала на малых оборотах, винт издавал ужасный шум, показываясь из воды на гребне волны и ввинчиваясь в воздух, как штопор. Под палубами раздавался скрежет и грохот, поскольку все, что не было закреплено, начало жить собственной жизнью. В кубрике хлопали дверцы посудного шкафчика, тарелки с лязганьем и клацаньем сыпались на пол, столы и лавки ползали по полу, и постоянно раздавался глухой стук матросских ботинок. Содержимое кладовки перемещалось из стороны в сторону, и в кубрике это воспринималось так, как будто десяток стариков шаркали шлепанцами по палубе. Но над всеми звуками этого рокового оркестра довлел голос моря, когда оно с ревом бросалось на «Альбатрос» и с грохотом ружейного выстрела разбивалось о противоосколочный щиток из листовой стали на носовом боевом посту, а потом с грохотом прокатывалось через мостик и обрушивалось на палубу в кормовой части корабля.
Но теперь большинство матросов держались на ногах и не теряли аппетита. Дежурным по столовой приходилось носить пищу из камбуза в кубрик. Для этого вдоль палубы был протянут трос, за который можно было хвататься свободной рукой, хотя обычно заняты были обе руки. В тот день, получив ужин, они дожидались под прикрытием мостика, пока с палубы схлынет вода, а потом пускались бежать. Фёгеле ухитрился пронести свой поднос с матросскими порциями масла, яиц и ветчины, ничего не уронив, от камбуза до самого мостика. Здесь он остановился и подождал, пока море позволит ему сделать рывок через палубу. Оно оказало ему эту услугу, но, когда он добрался до кубрика, его поднос был пуст.
— Все слопал Паули, — сказал Фёгеле и сел за стол, на котором не было ничего, кроме чая и сухого хлеба.
Голодные матросы чуть не взвыли от огорчения. Фёгеле спасло то, что его все любили, — в противном случае его отлупили бы, невзирая на то что он не был ни в чем виноват. А он и вправду был невиновен — когда он бежал по палубе, море швырнуло прямо ему под ноги тело Паули, отчего он споткнулся, упал и едва успел спастись вместе с подносом от следующей волны, обрушившейся на корабль.
— Кто на вахте?
— Старший квартирмейстер.
— Тогда пошли.
Через минуту Паули сгинул навсегда.
В течение нескольких следующих дней флотилия уничтожила тридцать семь мин. Корабль номер 5 наткнулся на мину и затонул. Экипаж был спасен; погибли только командир, старший помощник и кочегары. Потом нехватка угля заставила флотилию зайти в Ден-Хельдер.
До голландского порта было двадцать миль. Сначала корабли шли полным ходом, но потом скорость пришлось резко сбавить. Бюлов, несший вахту на мостике, рассказал за обедом, что старший механик предупредил командира, что угля при такой скорости хватит только на пять часов.
Командующий флотилией ответил, что в четырех милях от Ден-Хельдера немецкий разведывательный самолет обнаружил субмарину и что он собирается утопить ее, даже если придется сжечь для этого весь уголь.
В 20:00 Тайхман и Хейне заступили на вахту. Смеркалось. Облака висели низко — густые, тяжелые дождевые облака. Только на западе оставалась оранжево-розовая полоска, позолоченная заходящим солнцем, лучи которого пробивались сквозь разрывы в тучах.
После 22:00 начался дождь. Стало очень темно. Горизонт больше не просматривался, море и небо были одинаково черными. Море, похожее на сироп, лениво колыхалось. Вдруг в ночное небо взмыли три красные ракеты. Одновременно зазвенел колокол громкого боя, а по системе связи трижды передали азбукой Морзе кодовый сигнал об обнаружении подлодки. Погоня началась.
Через короткие промежутки тральщики останавливались, чтобы акустики могли прослушать море. Воцарялась призрачная тишина, словно в большой, всеми покинутой церкви, — невыносимая тишина, действующая людям на нервы. Моряки чувствовали, что боевые действия превратились в чисто технический процесс, и от людей теперь мало что зависит. Все зависело от акустического прибора. Люди могли только ждать и быть наготове.
