— Ну вот видишь, — сказал Штюве, — значит, ты можешь меня понять.
— Но больше десяти минут я ждать не буду.
— Мне хватит и десяти.
Шофер остановил машину метров за сто до «Красного лебедя».
— Что это ты здесь встал?
— Я — женатый человек. Не дай бог, когда я буду идти по улице с женой, какая-нибудь из девиц узнает меня, так жена меня просто съест.
— Не будь дураком. Ни одна девица этого не сделает.
Но шофер так и не подъехал ближе.
— У тебя, наверное, не жена, а дракон какой-то, — усмехнулся Штюве и убежал.
Прошло двадцать минут, но он не показывался. Тайхман предложил подъехать поближе и посигналить. Но шофер не двинулся с места.
Когда же истекло полчаса, он согласился подъехать к «Красному лебедю». Тайхман большим пальцем нажал на гудок.
— Ради бога, парень, — взмолился шофер, — потише.
Почти сразу же в доме открылось несколько окон, оттуда высунулись полуодетые девицы и так обложили шофера, что его щеки запылали.
— Какая гадость, — произнес шофер, вжимаясь в кресло от смущения.
— Ничего, переживешь. Но Штюве уже давно должен был появиться.
Наконец, из дома вышел Штюве.
— Я вам не скорый поезд, — закричал он, на бегу застегивая брюки.
Вернувшись на «Альбатрос», они застали там большой переполох. Командир флотилии объехал все корабли, спрашивая, кто ночью приводил на борт девочку. Но никто не признался.
— Это Паули ее привел, — сказал Штолленберг. — Это случилось во время моей вахты.
— И отправили восвояси во время моей, — заявил Штюве. — Теперь я все понял.
Он вспомнил, что Лёве зачем-то услал его проверить лини. Уже тогда это показалось ему странным.
— Надо было записать все, что произошло ночью, в судовой журнал, — заявил Штолленберг.
— Ага, и загреметь на неделю под арест, как Тайхман.
После обеда командир флотилии собрал команды всех кораблей на пирсе. Рядом с ним стоял человек в форме районного руководителя национал-социалистической партии. Он разговаривал с мужчиной в штатском, который был бел как мел и держал за руку девочку, которой с виду было не больше пятнадцати. Позади них стоял лейтенант Лёве. Вся эта пятерка медленно прошла вдоль строя моряков. Три раза.
Когда они осмотрели первый ряд, командир флотилии скомандовал ему сделать восемь шагов вперед. Также переместился после осмотра второй ряд на пять шагов вперед, после чего группа мужчин с девочкой принялась изучать лица моряков в третьем ряду. Девочка выглядела так, как будто собиралась с минуты на минуту упасть в обморок. Рядом с ней шагал командир флотилии; его лицо было бледным, а скулы выдавались вперед сильнее, чем обычно. Он был похож на хищную птицу, высматривающую добычу.
Лейтенант Лёве доложил, что осмотрены экипажи всех кораблей. Младший лейтенант Пашен обратил его внимание на то, что среди них не было командира «Альбатроса».
— Я знаю. Он болен и лежит в постели.
— Для меня это новость, господин лейтенант.
— Прошу вас, Пашен. Разве можно подозревать в таком деле офицера? Вы ведь и сам офицер!
— Не вижу никакой связи между моей профессией и профессией господина Паули.
— Прошу вас, Пашен, здесь не место для упражнений в диалектике.
Штолленберг сказал, что хочет сделать заявление.
— Лучше помолчи, — посоветовал ему Тайхман. — Не будем позорить флотилию. Это дело можно уладить самим.
— Мы накажем эту свинью получше, чем военно-морской суд, — сказал Мекель.
В строю разговаривать запрещено, но на этот раз офицеры сделали вид, что не слышат. Всем было стыдно.
На следующее утро в шесть часов флотилия вышла в море. С запада-юго-запада дул свежий ветер. Черно-зеленые волны были покрыты барашками, которые, словно злые псы, бросались на форштевень и, разбиваясь о него, превращались в пену. Над мачтами кораблей кружились чайки, издавая резкие крики. Тучи громоздились фиолетовыми горами, а там, где их не было, небо напоминало молоко. На западе у горизонта виднелась тонкая желтая полоска.
Ветер крепчал и начал завывать; он поднимал высокие волны и с силой бросал на корабли. И вдруг разразился шторм.
За Вангерооге флотилия повернула на запад. Теперь волны поднимались прямо по курсу корабля — они подминали под себя его нос, ударяли в хлипкий щит переднего боевого поста и разбивались о надстройки корабля. Но тральщики выдерживали напор и продирались сквозь водяную массу. Поднятые огромной волной, они какое-то мгновение плясали на ее вершине, а потом обрушивались вниз и погружались в ложбину. Затем они поднимались снова, стряхивали с себя воду, словно мокрые собаки, и взбирались на следующую водяную гору, чтобы через минуту снова ринуться вниз.
Эти стойкие рыболовные суденышки способны были держаться на волне сколько угодно; единственная опасность заключалась в том, что они могли потерять друг друга из виду.
На флагмане были подняты флаги «Т» и «G»; флотилия выстроилась строем фронта, сократив расстояние между кораблями, а мателоты [2] заняли позиции бок о бок. Но даже так было трудно сохранять связь. Когда два корабля одновременно скатывались с гребня волны в пучину, видны были только верхушки их мачт.
Шторм не утихал. Флотилия подошла к берегу и два дня простояла в устье Эмса.
Когда они снова вышли в море, волнение еще не улеглось. Добрая половина моряков с «Альбатроса» три дня не обедала и довольствовалась только корочкой хлеба. Тайхман, Штолленберг и Хейне чувствовали себя отлично; морская болезнь их больше не беспокоила. Зато Бюлов, Фёгеле, а среди старых матросов — Питт, Штюве и Лауэр сильно страдали от нее. Два новичка — Шиндлер и Глатцель, заменивший погибшего Майзеля, — впали в безысходную тоску. Они лежали на койках, убежденные, что жизнь для них закончилась. Старпому пришлось самому читать сообщения с флагмана и семафорить ответы. Матросы, которых не брала морская болезнь, блаженствовали — они съедали не только свои порции мяса и сосисок, но и порции укачавшихся товарищей. Тайхман ухитрился однажды слопать восемь свиных отбивных за раз. Шмуцлер получил по голове летающим предметом, а это, в свою очередь, стало одной из причин гибели Хинша.
Шмуцлер был весьма своеобразным типом. Хрупкий и болезненный с виду, он имел глаза навыкате и большой рот, что делало его похожим на лягушку, с той лишь разницей, что у лягушек не бывает синяков под глазами.
В один из штормовых дней Тайхман попросил Хейне одолжить ему карандаш с ластиком на конце. Когда Хейне понес на корму кастрюлю с картошкой, Тайхман велел ему сделать так, чтобы кок несколько минут не мог покинуть камбуз. Хейне поставил кастрюлю в дверях и остановился поболтать со Шмуцлером. Шмуцлер был благодарен всем тем, кто перекидывался с ним хоть словечком; он любил слушать звук своей речи и рассказывал истории, якобы случавшиеся с ним на берегу, от которых волосы вставали дыбом.
Пока они болтали, Тайхман занялся книгой приказов, хранившейся в стеклянном ящике, который висел на стене коридора, соединявшего каюту командира и камбуз. Книга лежала открытой, чтобы каждый мог прочитать приказы на день. Ящик не был заперт, поскольку до этого никому не приходило в голову записывать там что-нибудь. Это мог делать только главный старшина.
Шмуцлер открывал банки с горошком, когда Тайхман уронил у его ног кастрюлю.
— О боже, как ты меня напугал. Я сегодня какой-то взвинченный.
— Ты всегда взвинченный, если тебе не удалось провести ночь на берегу.
— Нет, совсем не поэтому. Просто из-за этого чертова шторма я шесть дней ничего не ел.
— И конечно же в том, что ты перепутал дни, виноват тоже шторм.
— О чем это ты?
— С каких это пор мы по воскресеньям стали получать обед из одного блюда?
— Побойся бога, сегодня суббота.
— Что? Посмотри-ка сюда! Глаза у тебя как у бегемота, а книгу приказов прочитать не можешь.
— Могу поклясться чем угодно, что сегодня суббота, — сказал Шмуцлер и подошел к стеклянному ящику. — Что это? Почему…
— Эх ты, олух!
В кубрике Тайхман рассказал всем, кто пожелал его слушать, что при одной только мысли о свиных отбивных и фасоли — традиционном воскресном блюде на военном флоте — его рот всегда наполняется слюной. Потом он переговорил с теми, кто страдал от морской болезни, столь живо описав им, как капает жир со свиных отбивных, что их чуть было не вырвало, и они отказались от своих порций в его пользу. Положив себе на тарелку восемь отбивных, он сообщил Хейне и Штолленбергу, что выторговал две отбивных и для них, при условии, что Хейне не будет пока требовать назад свой карандаш.
Ночью он стер неверную дату в книге приказов и вписал правильную. Вся эта операция была проделана потому, что в субботу утром он заглянул в радиорубку, чтобы узнать прогноз погоды, и выяснил, что ветер в течение ночи значительно ослабеет.
