тебе самому, впрочем, так что… не судите, да не судимы будете, не лезь в чужую тайну, и твою не тронут. Сумел сойти за русского, хвоста твоего не нашли – и радуйся, немногим так повезло, вернее многим не повезло, и их смерть – твоя удача, опознать тебя некому, радуйся. И забудь всё, что было, не думай, что могло быть, притворись полуграмотным работягой, раз лучшей легенды не нашлось, и стань им. Тебе сказочно повезло, что так вовремя поругался с начальством и тебя, даже не оформив всё полностью, отправили на практику по выживанию, подобрав самый поганый – на тот момент и по тогдашним соображениям – вариант. И Учебный Центр ликвидировали без тебя, вместе с преподами и однокурсниками. Ты же сам тогда, прошлой зимой кричал, что хочешь жить, только жить, неважно где, неважно как, но жить. Так и живи. «Не так живи, как хочется, а как бог велит». Русская пословица. Пословицы, молитвы, обычаи… нет, легенда совсем не плоха, позволяет многого не знать и даже акцент допускает, но, правда, у большинства акцент в английском, неправильности в обоих языках, хотя… вот у этого парня, Андрея, ну, он, скорее всего, такой же Андрей, как я – Иван, так ведь такое в языке намешано, даже аризонский говор пару раз проскочил, а в Аризоне русских не было, и ругань, тюремная, даже, пожалуй, лагерная, а её-то где мог подцепить? И тут же вполне интеллигентные, даже профессорские обороты. И это ещё парень за собой следит, держит себя. Нет, хорошо, что от Стоп-сити, тьфу ты, чуть не сорвалось, от Рубежина, надо и про себя правильно, чтобы вслух не ошибиться, каждый в свою сторону рванёт. Спокойней, когда тебя никто не знает.
Тошка с детским бездумным любопытством глазел на плывущие за окном поля. Ну вот, кончилась эта нудьга, теперь подальше от всех шибко умных и вообще… ты с ним в шутку, а он за нож и всерьёз. Ну их всех с их тайнами и шальными деньгами. Никакие деньги шкуры не стоят, своей шкуры. Как там будет, что там будет… лучше не загадывать, загад не бывает богат, хвосты он стряхнул, правда, и без копейки остался, ну так, Система – штука серьёзная, вход – рубль, а на выход – и сотни мало, это ему ещё удалось живым да целым выскочить, так что не скули Антон Васильевич Тихонов, Тошка-Механик, живи и радуйся, что выжил. Руки и голова на месте, место подобрал неплохое, должны оценить, рукастые всегда в цене, не конвейер, а штучное производство, заметят, должны заметить, а там на разряд сдать, да зарекомендовать себя в деле… можно будет и о семье подумать, и о доме.
Народу в их поезде ехало немного, во всяком случае четвёртое место в их купе так и оставалось незанятым. На коротких остановках они не выходили, чего там, где две минуты, где одна, а вот в Тейлор-сити двадцать семь минут будем стоять, там и разомнёмся и ва-аще… Каждый сам по себе, но коли едут в одном купе, то хочешь – не хочешь, а надо по-соседски, у каждого паёк свой, но стол для трёх буханок мал. Так что едим вместе, каждый по очереди свой паёк выкладывает.
Первым свой пакет выложил Тошка. И только тут сообразили, что воды никто не захватил.
– Не проблема, – сказал по-английски Кит и продолжил по-русски: – Сейчас разносчики пойдут, купим питья.
Кит как в воду глядел. Они только-только успели по полбутерброда смолотить, как в коридоре раздалось:
– Кофе, горячий кофе, соки, пиво, сэндвичи…
– Три кофе, – окликнул разносчика по-английски Кит.
– Да, сэр, – готовно отозвался тот, возникая в дверях их купе и тут же, едва скользнув по ним опытным, всё замечающим взглядом: – Деньги вперёд.
– Потом сочтёмся, – отмахнулся Кит от Андрея и Тошки, полезших в карманы, и расплачиваясь за три стаканчика из прессованного картона.
Андрей и Тошка дружно сделали вид, что не заметили властной уверенности в голосе Кита и ставшего вдруг почтительным взгляда разносчика. Ели сосредоточенно, но без смакования. Пустые стаканчики и обёртку от пайка сбросили в ящик под столиком.
– Ну вот, – Тошка благодушно откинулся на спинку, сложив руки на животе. – Теперь что, до Тейлор-сити дрыхнем?
– А чего ещё делать-то? – хмыкнул Андрей.
Кит молча кивнул. Он уже досадовал на себя за свой срыв и надеялся, что парни если что и заметили, то не поняли, не должны были понять. Да и… ну, всякое было, ну, нахватался…
Андрей смотрел в окно, не пытаясь что-либо рассмотреть и запомнить. Тейлор-сити, стоянка двадцать семь минут, размяться, пройтись по перрону, а там… да, Дурбан, Ред-сити и всё, Рубежин. Я от лагеря ушёл, я от Найфа ушёл, а от тебя… вот границу перейдёшь, тогда и споёшь про Империю, а пока… Развалин много, подлатали, конечно, но всё равно заметно, что бои были, и бомбёжки, и всё остальное… и всё остальное… Нет, вряд ли его тогда здесь везли, а даже если и здесь, сейчас-то он обратно едет, он выжил, единственный, из всех, сколько он слышал, все говорили, что лагерников всех, подчистую, да он и сам это знает, потому и не опознали, что не ищут. А он выжил. И будет жить. Он прошёл через всё, и ещё пройдёт. До Рубежина, а за ним – Россия. Как они мечтали о ней. И те, кто помнил, и кто забыл, и кто не мог помнить, потому что и не был никогда. Побег невозможен, бежавших ловили в тот же день, болтали, что даже специально дают сбежать, чтобы поймать и показательно казнить. А даже и прорвись, то номер, твоё вечное клеймо всегда на тебе…
…Эркин щупает ухо бычку и задумчиво говорит:
– А я не помню, как мне клеймо ставили…
…Я промолчал тогда, я помню, брат, это больно, но не самая большая боль, было даже не страшно, я просто понял, что это – конец, что Серёжи Бурлакова больше нет, и Сержа из спецприёмника тоже нет, и в бараке, когда небритая морда рявкнула на меня:
– Ты кто?
Я ответил:
– Ещё не знаю.
И услышал гогот:
– Соображает малец.
Да, сообразил, что имя здесь не нужно, даже опасно. И выжил. В бараке, в лагере, во рву во рве… Я всё помню, и я победил, еду в Россию, не под конвоем, с документами, пайком и двумя сбережёнными сотенными и уже не горстью, а щепотью мелочи, но у многих и того нет. И самое главное – я победил,
