– себе, другого – мужу… А почему ты сказал «уехала»? Куда она уехала?
– А разве ты не знаешь? Я отпустил её через день, как уехал Штефан, к её тётке в Казань.
Теперь уже Рита смотрит на него оторопело. И видя её реакцию, Роман ещё раз удивляется
тому, какой же он глупый, доверчивый дурак.
– Какой же ты дурак! – усмехаясь, подтверждает это и Рита. – К тётке в Казань! Всё, теперь-то
ты уж точно полностью загубил мою жизнь. Конечно же, он не вернётся. И что у них там будет –
мне уже всё равно. Теперь сам страдай.
– Слушай, а ты точно видела всё это в окно?
– Точней некуда…
– А ведь у нас с ней такие открытые отношения, – бормочет Роман, – я перед ней наизнанку
выворачиваюсь, всё рассказываю.
– Такой большой и такой наивный, – горько усмехается Рита. – Ну какая женщина рассказывает
всё? Хотя бы и меня взять. Да того, что не нужно, я никогда не скажу, хотя как будто и выложу всё.
Возвращаясь домой, Роман чувствует, как у него кружится голова, как его даже покачивает
слегка. Такие новости не хотят укладываться в голове. Увидев силуэт дома и подстанции на фоне
звёздного неба, Роман вспоминает, что он уходил, чтобы встретить Тоню. Теперь уже не надо
никого. Душа, захлебнувшаяся горечью, уже не стонет и никого не зовёт.
Дома всё спокойно. Ребятишки спят – надо лишь поправить им одеяльца. Роман ложится на
диван, но какой тут сон! Вот здесь-то Штефан и лежал. Вот в такой позе он и сам не раз видел его
здесь. А Смугляна, получается, подошла вот отсюда… Роман вскакивает и буквально бегает по
комнате в темноте. Сердце надломленно стонет от перегрузки, как крыша навеса в Выберино,
придавленная большим снегом. А что, если для собственного успокоения допустить, ввести в
норму мысль, что Нина – это женщина, которая может свободно принадлежать любому, кого она
421
захочет? А ещё представить, будто всё это она рассказала ему сама. Ведь тогда, согласно своей
«Мерцаловской морали», он должен всё понять и принять. Ну и как? А никак. «Мерцаловская
мораль» не предполагает лжи. Так что это предложение не проходит, смирение не наступает:
Смугляна продолжает оставаться лишь его. Ведь она же для него святая, эталон. Был бы сам
святым, так к чему тогда эталон? Это же потрясающе – вот живёт себе грешник, считая себя таким
подонком, что дальше уже некуда, а без веры в святое не может. Это что же, выходит, и сам дьявол
ориентируется на святое?
Однако что делать дальше? Как жить? А если вообразить жизнь и вовсе без какой-либо жены?
И без Нины, и без Тони, и без всех возможных постоянных женщин? Есть ли в этом что-то
привлекательное? Конечно! Он будет жить один, совершенно независимо, будто сам себе хозяин
всегда и во всём. Уедет в город, снимет там небольшую квартиру, и всё. Что его держит здесь?
Родителей нет, друг никогда уже сюда не приедет. А уж в городе-то он заживёт! Куда проще жить,
не имея постоянных женщин и не ожидая их верности. Если самому не требовать верности, то
тогда уже ничто не страшно. Измена временной женщины или женщины, от которой не ждёшь
верности, – не измена.
Он снова ложится, но сна нет как нет. Сердце не сбрасывает своих бешеных, каких-то уже
просто разношенных оборотов. Как же не стыдно ей обманывать его? Ведь он-то честен, он
стремится быть максимально открытым. Посмотреть бы ей сейчас в глаза. Роман вскакивает,
включает свет, отыскивает её фотографии, впивается взглядом. Так красива она всё же или нет?
Нет, не красива! А почему он сколько с ней живёт, столько и спрашивает себя об этом? Да потому
что этот вопрос не только о внешности. Красива или не красива – это значит правдива или не
правдива, свята или не свята, его или не его. И сейчас всё проясняется как никогда – ей достаются
все определения с приставкой «не». И сомнений в этом – никаких! Как можно было раньше не
видеть этого?! Если же говорить о её внешности, то вся её привлекательность всегда заменялась
обычным кокетством. А для мужиков это тот же клей. Так что как была она девяткой крестей так ей
и осталась. Выше не поднялась…
Заснуть не удаётся всю ночь. Всё какие-то мысли, чёрт бы их побрал! Утром первым хныкает
Федька, разбудив и сестрёнку. Не хочется, а надо начинать с ними весь обязательный утренний
ритуал.
Целый день Роман нервничает и даже кричит на детей. Их плач сегодня не трогает. Странно,
что ещё совсем недавно счастье казалось прочным, как железобетонный мост. А на самом-то деле
оно как воздух, как радуга. Почему-то прочное как самое хрупкое рассыпается быстрее всего. Как
это возможно, чтобы в его святой жене оказалось столько притворства и лжи? Как жить с ней
дальше? Как верить ей? Однажды на берегу Штефан утверждал, что нет такой женщины, которая
не смогла бы изменять. И тогда он, как об обратном примере, рассказал о своей жене. Что ж,
неплохой урок преподал ему венгр, как будто и сам не желая того. Как, наверное, неловко и стыдно
было Штефану выигрывать у него это их не заключённое пари. Вот так пример! Костяк жизни
скреплён узлами примеров и если эти узлы разрушаются, то разваливается вся жизнь, все её
устои. Тем более, что это не первый её обман. Был аборт, который она долго скрывала… (Зачем он
тогда вернул её, зачем пожалел?). Были письма от паренька из армии, когда они уже были вместе.
Разве не обманывала она тогда этого солдатика? В ней постоянно затаена вторая низкая натура,
внезапно обнажающаяся то в одном, то в другом месте. Ложь, которую она создаёт, похожа на
трясинное болото, на котором качается их жизнь. Какая уж тут святость…
– Да, Серёга, теперь я понимаю тебя, – вслух говорит Роман фотографии друга, стоящей на
книжной полке, не глядя туда, а просто зная, что она там. – Вот из-за такой же паскуды и ты
пострадал. Но меня этим не возьмешь! Я не из того теста.
В обед Машка опрокидывает на себя тарелку с супом – хорошо ещё, что суп уже остыл. Роман
вздыхает и молча стаскивает с неё всё облитое.
– А что, ведь наша мамка – дрянь? – вдруг неожиданно для себя говорит он дочке, завязывая
поясок на переодетом чистом платьишке.
Говорит, словно загадывая, что же она скажет: да или нет?
