ним же ничего не тянется, он даже нигде официально не зацеплен. Его бы даже
искать никто не стал.
– Ну-ка! – кричит Катерина. – Ты мне эти разговоры прекрати!
– Да ладно, Кэтрин, это я так, шучу, – смеётся Мотя-Мотя или по тюремному прозвищу Фашист.
– Если бы всерьёз, так стал бы я об этом трепаться… Поздно уже об этом. Надо было ему всё
сразу получше растолковать, чтобы вёл себя как следует. Видно мягко я ему всё объяснил.
Вернувшись с детьми на подстанцию, Роман ходит по комнате из угла в угол. Дети, конечно, ни
в чём не виноваты, но возиться с ними так же самозабвенно и прочувствованно сегодня не
получается. Сделав всё, что необходимо для них, он пытается отвлечься чтением. Да какое тут
чтение!? Всякие чужие книжные страсти кажутся мелкими уже лишь потому, что они чужие. В них
не унесёшься, оторвавшись от своего, которого сейчас столько, что переживай – не хочу. Больше
всего давит ощущение униженности. Об него просто вытирают ноги. А он при этом весь такой
плюшевый и мягкий.
…В унылом подавленном состоянии проходит длинная мучительная неделя. Хорошенько изучив
привычки детей и убедившись в их крепком спокойном сне, Роман понимает, что может оставлять
их одних и на боольшее время. Дети, просыпаясь без него хоть днём, хоть ночью, не пугаются.
Машка ночью сама даже в темноте ходит на горшок, а проснувшись днём, спокойно принимается
за какие-нибудь свои дела. Самое же страшное, что может случиться с Федькой, так это то, что он
просто поорёт немного или наделает под себя.
Если, наконец, хоть с кем-то не поговорить обо всём этом, то можно запросто, как парнику с
навозом, перегореть изнутри. Лучше всего поговорить, конечно, с Тоней. И как раз в конце этой
нервной тяжёлой недели они как по заказу сталкиваются на улице, когда Роман прибегает в
магазин за хлебом.
– Я не обижаюсь, что ты не приходишь, – говорит Тоня, – как ты уйдёшь от детей…
– Я могу, но ненадолго. Вот если б ты пришла ко мне вечером. А обратно я бы тебя отвёз…
– Хорошо, – соглашается она, ласково глядя на него. – Я так соскучилась. Приду сегодня, как
стемнеет.
Кармен приходит в половине одиннадцатого. Дети уже спят. Звук её шагов на крыльце,
услышанный в полной, специально оберегаемой тишине, как пружиной подбрасывают Романа с
дивана. Конечно, это она, потому что Мангыр даже не тявкнул. И сердце, встрепенувшееся
впервые за последние трудные дни, взмывает куда-то в лёгкий верх. Только свидание выходит
грустным. Наболевшее трудно одолеть. И даже близость, о которой оба уже просто мечтают,
похожа на краткое забытьё – нырнули в неё с головой на какие-то мгновения и вернулись на тот же
унылый, грустный берег.
Поздно ночью Роман везёт Тоню домой. Тарахтит медленный мотоцикл, выбирая себе путь
пятном света слабой жёлтой фары. Тоня чувствует себя усталой и разбитой.
– Завтра, а точнее уже сегодня, ты, конечно, не придёшь – говорит Роман, когда они
останавливаются недалеко от её дома.
– Уже сегодня? – удивляется Кармен. – И верно, уже сегодня. Нет, сегодня я хочу отоспаться.
Теперь я понимаю, как трудно было тебе ходить ко мне. А ты тогда ещё и на стрижке выматывался.
Я приду как-нибудь после…
Удивительно, но почему-то она говорит «после». Ни «послезавтра», ни «через два дня», а вот
так расплывчато, неопределённо и оттого будто неохотно.
На всякий случай, поджидая её на третий день (быть может, сегодня и есть это «после»), Роман
сидит на крыльце, глядя на дорогу, еле видимую в густеющей темноте. Дети уложены, хотя,
наверное, ещё не спят, а лежат и лупают глазёнками. А состояние хоть волком вой. Душа-дура
обстоятельств не понимает. Ей не нравится быть одной, её тянет к другой душе. Наверное, это
свойство слабых душ. Сильная душа и в одиночестве не заскулит. Значит, его душа незрелая и
хилая. Она, как некая внутренняя беззвучная сирена вопит так, что другой душе надо быть просто
железной, чтобы не услышать и не прийти. И Тоня, наверное, уже идёт. Надо выйти ей навстречу и,
встретив, сказать: «Я знал, что ты идёшь». Конечно же, она удивится: «Как ты мог знать?» И тогда
он скажет ей такую красивую фразу: «Да потому, что души, видимо, и вправду слышат друг друга».
Небо усеяно звёздами, его синяя немота лишь едва заметно отличается от силуэта сажевой
черноты далёких сопок. И писк редких комариков внезапно приближающихся то к одному, то к
другому уху, похож на какие-то живые сигналы этого вечного, свежего и бесконечного пространства.
Но Тони на этом космическом грандиозном пути нет. Вот уже её дом. А окна квартиры погашены.
Где она может быть в такое время? Может быть, к своим пошла? Что ж, можно пройтись и по улице
до них.
419
Окна в доме её родителей тепло освещены, но на них плотные оранжевые шторы. Постоять
подождать, что ли? Да глупо как-то… Если она выйдет, то усмехнётся: ходишь, ищешь меня по
всем селу…
А кстати, в соседнем доме живёт Рита. Вот тебе и случай зайти к ней и уточнить подозрения
насчёт уехавших. В любом случае, она знает куда больше, чем он.
Роман стучит в двери сеней. Рита, одетая в яркий домашний халат с какими-то
поблёскивающими бурятскими узорами, встречает его вдруг радостно, как родного.
– Я уж и сама собиралась сходить к тебе, – сообщает она, ещё более удивляя, – хотела кое о
чём порасспросить.
Её главный вопрос: когда точно уехал Штефан? Известие, что уехал он на день позже, чем
говорил, заставляет маленькую Риту заплакать с какой-то маленькой скукоженной горечью.
Выходит, в то время, когда она с грустью представляла, как он пылит на автобусе по дороге и его
чувства уже обостряются расстоянием и разлукой, он на самом-то деле спокойно посиживал у них
на горке. И, наверное, как обычно, смотрел на село и щёлкал семечки. В этот последний, можно
сказать, как подарок выпавший день, он даже не подумал её навестить. А это меняет всё
принципиально. С последнего их вечера, когда он был так ласков с ней, так горячо обещал
вернуться, она жила в другом мире. А его подлая ласка была, оказывается, лишь для того, чтобы
выманить из неё его собственные деньги. Как же коварно она обманута!
– И что же он говорил обо мне? – почти безразлично спрашивает Рита, как бы желая услышать
какой-то окончательный приговор.
– В последние дни он вообще ничего не говорил, – обманывает Роман, понимая, что мнение
Штефана о ней лучше
