стенкой уже бубнят осипшими голосами спецы. Роман поднимается, идёт к
ним. Им надо работать, но состояние у них никакое. Может быть, сгонять на мотоцикле до
магазина да купить им для опохмелки трёхчекушечную бутылку «Агдама»? Однако они угрюмо не
соглашаются. Всё понятно – если не опохмеляются, значит неспившиеся, а вчера и в самом деле
надрались вроде как случайно – от радости по красивому месту на Ононе. Окатив помятые,
опухшие лица холодной водой, они вливают в себя прыгающие в руках кружки горячего чая, а
потом идут настраивать аппаратуру подстанции мощностью в тридцать пять тысяч вольт. На
старшего, Юру Соболинского – высокого, худого инженера с усиками – жалко смотреть. И как что-
то можно сообразить в тончайших измерениях с такими туманными, приблизительными мозгами?
Задача спецов сегодня – кроме прочих настроек как-то по-новому насторожить и сигнализацию.
Сочувственно понаблюдав за их вялым возвращением в реальность, Роман уходит домой к
утренней процедуре с детьми. Накормив сына и дочку, заняв их игрушками, он возвращается к
бригаде, которая работает уже на территории подстанции за сеткой-рабицей.
– Кстати, где это вы потеряли Селиванова? – вспомнив того, с невольно возникающей улыбкой
спрашивает Роман. – Почему он не приехал? Ничего с ним снова не стряслось?
– Так Селиванов же утонул, – подняв недоумённый взгляд, просто сообщает Юра, – не слышал
что ли?
– Утонул?!
– Конечно. Да уж, жаль Ваську, жаль… Мы уж погоревали.
– Да как же он мог утонуть?
– В том-то и дело, что утонул по-глупому. На мелком месте. Там даже с головой не скрывало.
– Пьяный что ли был?
– Наоборот тверёзый, как стёклышко. Перебродил мелкую протоку и угодил в яму.
– И не выплыл?! Он что, плавать не умел?
– Плавал он отлично, а в его положении не выплывешь. Из штанов выскочить не смог. Ну, он на
охоте был. Перебродил с ружьём протоку. А на нём был резиновый костюм до груди. Оступился в
яму, и его сразу вверх ногами перевернуло. Да ещё патронташ на поясе висел. И всё – выбраться
уже не смог, захлебнулся.
Ну и ну – в ловушку из собственных штанов угодил! Селиванова не забудешь. Он весь был
какой-то особенный во всяком своём движении, жесте, походочке, в любом сказанном слове. Он
никогда не был обыденным. Таким и стоит теперь перед глазами. Вот тебе ещё один почти что
античный сюжет, в котором слова «О, если в мире есть беда всем бедам – её вкусил Эдип», можно
было бы переиначить так, что если в мире есть какие-то трагические случайности, то Васька их
прошёл. Хотя, выходит, не прошёл. Судьба непредсказуема – может через любые трудности
провести, а может в ямке утопить.
Задумавшись, Роман отходит в сторону от Соболинского, работающего паяльником в одном из
шкафов и отдувающего канифольный дымок. Время от времени он включает систему, и
сигнализация постоянно срывается громким звонком. Голова у Юры, видимо, трещит по швам, и
при каждом звонке он морщится и хватается за лоб там, где, вероятно, проходит главный шов.
– Нет, всё тут слишком чувствительно, – заключает он наконец, но не понятно о чём: о системе,
которую регулирует, или о собственной голове, – надо всё загрубить.
Роман даже оглядывается. Загрубить!? Вот оно, точное слово! Вот определение, которое он
смутно предчувствовал. Надо просто всего себя за-гру-бить. Зачем лишний раз страдать по тому
или иному случаю? Причём загрубить себя надо сразу во всём: и в отношении сельских и
совхозных дел, и в отношении всех своих сердечных мук. Не надо искать с женой каких-либо
чувствительных контактов – не дано включиться тут чувствам-паутинкам. С ней всё грубее. Грубее
– как прямо и в точку! Спасибо, Юра, за подсказку. Вот и будет тебе гармония. Загрублённая, но
гармония. Наверное, для того, чтобы жизнь была прочной и твёрдой, а не зыбкой, как трясина, она
должна быть грубой.
«Эх, Селиванов, Селиванов… Может быть, съездить на берег Онона да и для тебя тоже тополёк
привезти? А может быть тебя на небо, на свой душевный небосклон поместить? Пусть ещё и
созвездие Селиванова будет».
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
За крючками
С большим трудом Роман погружается в сон только под утро, и, кажется, именно в тот же
момент его выдёргивает оттуда сигнал «Урала» под окнами. Оттянув шторку, Роман видит, что
Мотя-Мотя, не слезая с мотоцикла и не глуша мотора, выжидательно смотрит на дверь. Кажется,
больше двух-трёх минут он так не просидит, а сорвётся и умчится куда-нибудь. Время, однако, уже
позднее – просто утро сегодня пасмурное. Оно обмануло и ребятишек, они тоже спят. Роман
424
немного мешкает, спросонья не сразу найдя брюки, которые лежат тут же, потом, на ходу
запрыгивая в них, босиком выскакивает на веранду. Матвей, не дождавшись его и выдернув ключ
зажигания, уже поднимается на крыльцо, топая кирзовыми сапогами. В его руке – сетка с
трёхлитровой банкой молока.
– Ты чего за молоком-то не ездишь? – сердито и громко выговаривает он.
Роман с опаской озирается на обе открытые двери и прикладывает палец к губам.
– Спят что ли? – тише, но почти с той же строгостью продолжает Матвей. – Да ты и сам-то, вижу,
ещё глаза не продрал. Езди за молоком-то, пои ребятишек. Кэтрин уж волноваться начала: чего-то,
говорит, второй день нету, увези… А мне сёдни некогда, собрался в Октябрьск сгонять, тоже не
ближний свет. .
Однако ворчливый напор Матвея круто сходит на нет. Уже с утра измочаленный вид Романа, его
распухшие глаза с красными жилками на глазных яблоках говорят о многом.
Отдав молоко, Матвей возвращается к мотоциклу, заводит его с обычного пол-оборота, и, уже
отпуская рычаг сцепления, оглядывается. Роман стоит там же с сеткой, висящей в руке, в брюках с
расстегнутым ремнём. А ведь за всё это время он, кажется, и слова не произнёс. Примерно вот так
же потерянно стоял он когда-то на своём страшном пожарище, и помочь ему тогда тоже было
нечем. Только тогда он ничего не просил, а сейчас стоит так, словно ожидает чего-то ещё, кроме
этого молока. Ожесточённо ввернув газ, так что буксанувшее колесо выбрасывает струю пыльной
земли, Матвей мчится под уклон.
Вернувшись в спальню, Роман видит, что Машка уже сидит на постели.
– Дядя Мотя приехал? – спрашивает она, протирая глазки и, видимо, собираясь бежать
встречать Матвея.
– Он уже уехал, доча, – говорит отец. – Дядя Мотя молочко нам привёз. Оно парное, тёпленькое
ещё. Сейчас я тебе в стакан налью. Так что давай-ка будем одеваться. Ах, и ты уже не спишь, –
говорит он Федьке, заглянув в его кроватку, – глазами
