Она решила пройтись по вестибюлю, где была устроена импровизированная художественная выставка. На стенах кичились всеми цветами радуги инопланетные пейзажи, охапки сирени и героические папы, выписанные акварелью и гуашью офицерскими детьми из гарнизонного художественного кружка. Поскольку зрелище это было несказанно интересным и завлекательным, вестибюль сулил свежий воздух и относительное одиночество. К чему Таня и стремилась.
Но стоило ей забрести в один из слабоосвещенных вестибюльных аппендиксов и увлечься натюрмортом, в центре которого возвышалась пластиковая кошелка со спелыми цитронасами (иные были как бы небрежно разбросаны юным художником по скатерти, с других ободрана кожура), как послышался знакомый бархатистый мужской голос. Таня обернулась.
Со стороны служебных помещений на нее надвигался… Ричард Пушкин!
К счастью, он был не один, а в сопровождении высокого молодого офицера с осунувшимся нервным лицом и горящими очами.
Таня оглянулась, подыскивая пути к отступлению. Куда там! Слева – дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Справа – залитая ярким светом эстрадка с нехитрым крепежом для новогодней елки…
– Ужель та самая Татьяна! – вскричал Ричард Пушкин, по-медвежьи широко расставляя руки. Его лицо было красным, как буряк, – не то от духоты, не то от возбуждения, а может быть, от хереса. – Пришла-таки! Не соврала! Вот же егоза! Ну что? Как там в госпитале? Порядочек?
– Лучше не бывает, – приветливо сказала Таня.
– Это Танька. Она санитарка. В госпитале. Ужасно хорошенькая, – пояснил Ричард Пушкин молодому офицеру, как если бы Тани рядом не было.
Вышло не слишком вежливо, но Таня не удивилась, ведь не кто иной, как Ричард Пушкин, призывал ее «плевать на условности». Такие люди, знала Таня, обычно первыми подают соответствующий своим призывам пример.
– Очень рад, – бесстрастно сказал офицер, глядя сквозь Таню.
– Кстати, чего это ты тут расхаживаешь? Почему не в зале? – поинтересовался режиссер.
– Да там же мест никаких… Аншлаг.
– Как это никаких?! Сейчас устроим!
– Па, тебя ждут в осветительской, – тоном занудливой секретарши напомнил молодой офицер. «Ничего себе! Так это и есть его сын-звездолетчик?»
– Ах черт! Ведь действительно ждут! Знаете что, молодежь… Я тут к светотехникам все-таки! Одна нога здесь – другая там! А ты, сына, карауль пока мою Татьяну! Не то сбежит! Испарится! Растает! Как Фея! Помнишь, мы ставили «Лесную сказку», когда ты был во-от таким карапузиком? Только, – добавил Ричард Пушкин уже на ходу, – не вздумай у родного отца девушку отбивать!
– Так точно, папа. – Губы молодого офицера выдали его раздражение.
– И, кстати, решайся! Насчет сегодняшнего фуршета!
– Это сложно, па… Нужно еще подумать.
– Так и подумай! Напряги мозг!
– У меня там казенный протез. Напрягать нечего.
Таня осторожно улыбнулась.
Стоило пыхтящему, энергично работающему локтями Ричарду Пушкину скрыться за ближней дверью, как молодой офицер издал вздох глубокого, искреннего облегчения. Таня сдержанно кивнула. Дескать, «понимаю».
– Не возражаете? – тихо спросил Таню офицер, отводя ее в сторонку от двери, за которой скрылся режиссер, из полутени – к свету.
– Нет.
Наконец-то Таня получила возможность немного его рассмотреть. Густые соболиные брови, аккуратный, правильной формы «греческий» нос, короткая стрижка, седой проблеск у виска. Парадная форма с эмблемой пилота и нарядным гвардейским значком.
«Сутулится. Стесняется. Устал. Правая щека чуть подергивается. Нервный тик. Совершенно не похож на отца. Но речь интеллигентная. Неожиданно», – пронеслось в голове у Тани.
– Он что, за вами ухаживает? – спросил офицер негромко.
– Не знаю. По крайней мере ему так кажется…
– Хм-м…
– Что это значит – «хм-м»? – с вызовом спросила Таня.
– «Хм-м» – это единственное, что я могу себе позволить… – сказал офицер, увлекая Таню все дальше от двери, за которой исчез режиссер.
– «Позволить»?
– Послушайте, девушка… то есть Таня… – Офицер прочистил горло, остановился и смерил Таню внимательным цепким взглядом. – Мне ужасно неловко говорить вам это, потому что речь идет о моем отце… Но… На вашем месте… В общем… Я бы держался от моего золотого папы подальше.
Таня почувствовала укол самолюбия. В целом она была совершенно согласна с советчиком. Но очень уж не любила, когда ей дают подобные советы.
– Почему вы так считаете?
– Потому что я давно знаю своего папу.
– Он чудовище? – поинтересовалась Таня язвительно.
– Почти. У него было что-то около десяти жен. И несметное количество любовниц. Насколько я знаю, сейчас он тоже… в общем-то… женат. По крайней мере о разводе он мне ничего не сообщал. Хотя допускаю, что просто забыл.
– Ах! Меня пристыдили! – Таня сердито вздернула носик. – Увожу мужей-режиссеров у законных жен!
– Не обижайтесь. Просто вы такая молоденькая… Не хочу, чтобы он сломал вам всю жизнь.
– Да с чего вы взяли, что я молоденькая?
– Ну… С чего… Просто смотрю на вас… – Офицер в первый раз за весь разговор улыбнулся.
– А что в вашем понимании значит молоденькая?
– Это значит… ну… моложе меня, – нашелся офицер.
– И сколько мне, по-вашему, лет?
– Семнадцать… двадцать… какая разница?
– Двадцать три! – победительно сообщила Таня.
И тут молодой офицер… расхохотался.
– И что тут смешного? – поинтересовалась Таня.
– А мне – двадцать два! – не прекращая смеяться, выдавил из себя офицер. – Получается, что вы старше меня!
– Я думала, вам больше.
– В самом деле?
– У вас виски седые. Этого почти не видно, потому что волосы русые. Но все-таки немножечко видно.
– Так ведь война, Таня.
– Я как-то об этом не подумала… Извините.
Дверь, за которой скрылся Ричард Пушкин, с протяжным скрипом приоткрылась и из-за нее послышался раскатистый режиссерский голос. Уже стоя на пороге, Ричард доказывал кому-то невидимому последние прописные истины.
Таня и молодой офицер, мигом притихший, переглянулись.
Казалось, решение они приняли одновременно. Не сговариваясь, они… взялись за руки (Таня была готова побожиться, что какая-то неведомая сила приклеила ее руку к руке офицера) и опрометью бросились в ближайший темный угол, где громоздились не то накрытые брезентом старые декорации, не то так и не дождавшиеся своей очереди быть вывешенными в вестибюле шедевры юных серовых-левитанов, не то секретное чудо-оружие, приберегаемое военфлотом для грядущей схватки с цивилизацией Неразумных Перепончатокрылых Панголинов.
Затаившись в пыльном закуте за ними, Таня и офицер наблюдали за тем, как Ричард Пушкин выплыл из двери, огляделся, вдумчиво почухал пятерней подмышку (он был уверен, что его никто не видит) и, вполголоса выругавшись, вразвалочку отправился искать потерянное в зал.
Между тем, судя по доносившимся из зала звукам, там догорали последние такты заглавной песни Жени Лукашина. Взошли ввысь, к потолку, торжественные секвенции оркестра. Им наследовало сметающее стены цунами аплодисментов.
– Надо же! А я думала, еще не начали, – шепотом призналась Таня.
– Я почему-то тоже, – тем же дрожащим шепотом ответил ей офицер.
Ричард Пушкин скрылся. Таня отняла свою ладонь от ладони пилота, поймав себя на крамольной, дикой мысли, что делать это ей не хочется.
Следующей мыслью была такая: они стоят слишком близко друг к другу.
Таня отодвинулась – как можно непринужденнее.
Офицер, вероятно, подумал о том же самом. Он отвел взгляд от Таниного джинсового предплечья и нервно хрустнул костяшками пальцев.
Оба почувствовали неловкость, как будто только что некий злоумышляющий соглядатай застиг их за чем-то тягучим, сладостно-непристойным, вроде тех плотоядных поцелуев, во время которых трещат нежные строчки на шелковых блузках.
Но самое ужасное (и в этом Таня нашла смелость себе признаться только ночью), что такой плотоядный поцелуй с этим самым, в сущности, совершенно незнакомым офицером не был таким уж невообразимым, невозможным. Но в тот момент ей стало немного страшно, как бывает страшно в начале уходящей в сумрак сказочного леса тропы, которая непонятно куда заведет.
– Знаете, ужасно хочется курить, – сказала Таня.
– Мне тоже.
Но как только Таня и ее товарищ высунулись из своего укрытия, в вестибюле вновь появился… неотразимый Ричард Пушкин! Лоб режиссера был наморщен, лик – гневен. Судя по блуждающему взгляду, он еще не оставлял надежды разыскать беглецов.
Таня и офицер дали «полный назад» и… уселись на корточки – ни дать ни взять двое набедокуривших детсадовцев в ожидании взбучки. Обоих душил истерический хохот. Он жарко клокотал в их животах, словно бы кто-то опустил в них по кипятильнику. Нет, не так: один кипятильник на двоих.
– Знаете, Таня, у моего отца в кабинете, в его симферопольской квартире, висят две карты: отдельно Земля, отдельно Сфера Великорасы, – рассказывал в самое ухо Тане офицер. – В них он втыкает булавки с разноцветными головками.
