я встречался по выходе из собора. Я добрался до моста Революции, где нашел свой старый полк, который выстроился на этом мосту. Комплименты сыпались на меня со всех сторон. Я, наконец, пробился через толпу и вошел в сад Тюильри, а потом с большим трудом добрался до наших казарм.
Возле входа часовой взял «на караул». Я оглянулся посмотреть, нет ли поблизости офицера, и обнаружил, что я один. «Это вы меня так приветствуете?» «Да, — ответил он, — нам приказано так приветствовать всех, кто награжден орденом Почетного легиона». Я от всего сердца, горячо пожал его руку и спросил, как его зовут и из какой он роты. Затем, заставив его принять пять франков, которые я вложил в его руку, я сказал: «Я приглашаю вас позавтракать со мной сразу же после того, как вы сдадите дежурство». Господи! Как же мне хотелось есть! Я заказал десять литров вина для своих друзей и сказал кухарке: «Это для моих товарищей». Капрал увидел эти бутылки и спросил: «Кто прислал это вино?» «Куанье, он просто умирал от голода. Я тотчас же подала ему обед, потому что за ним пришел лейтенант: они ушли рука в руке, словно приятели. И еще он просил меня передать вам, чтобы вы выпили за его здоровье».
Меня догнал мой лейтенант, который видел, как я первым получал свою награду. Он сказал мне: «Вы должны провести со мной весь этот вечер, мы полюбуемся иллюминацией, а потом отправимся в Пале-Рояль и выпьем там по чашечке кофе. Перекличка назначена только на полночь, но мы вернемся когда пожелаем, я отвечаю за это».
Примерно около часа мы гуляли по саду. Он отвел меня в кафе Бореля, что рядом с Пале-Роялем, и затем мы спустились в обширный, заполненный множеством людей подвал.[35] Вокруг нас тотчас собралась толпа. Хозяин кафе подошел к моему лейтенанту и сказал: «Я прикажу подать вам все, что вы пожелаете. Кавалеры ордена Почетного легиона развлекаются бесплатно». Какие-то важные господа, которые услышали слова мсье Бореля, сначала уставились на нас, а затем полностью овладели нами. Пунш лился рекой. Мой лейтенант сказал им, что меня наградили первым, после чего все они бросились ко мне с криками: «Давайте выпьем за его здоровье!» Я был очень смущен. Они сказали мне: «Пей, храбрец!» «Я не могу больше пить, господа, благодарю вас». Все поздравляли нас, наперебой приглашали сесть за их стол. В конце концов, мы поблагодарили хозяина и попрощались с ним, а к полночи вернулись в наши казармы. Мой лейтенант был так же трезв, как и я — мы очень немного выпили. Каким восхитительным был тот вечер! Никогда ранее у меня не было ничего подобного.
На следующее утро мой лейтенант отвел меня к нашему капитану, тот обнял нас и заставил выпить с ним коньяку. «В полдень, — сказал он, — вы поедете с лейтенантом и представитесь мсье де Ласепеду,[36] как первый из награжденных — таков порядок».
Мы взяли фиакр.[37] Подъехав к дворцу, мы поднялись по широкой лестнице, а затем распахнулись двери и нас объявили. Появился канцлер. У него был длинный и крупный нос. Лейтенант сказал ему, что я был награжден первым. Он обнял меня и, придерживая мою руку, помог мне вывести все буквы моего имени в большой регистрационной книге. Затем он проводил нас до главной лестницы. В канцелярию в каретах прибыли все гвардейцы. Я посетил брата моего полковника в Порт-Сент-Дени, где я купил нанки[38] для кюлот. Высокие чулки и серебряные пряжки на их подвязках — непременная деталь летней униформы.
Нет ничего красивее этой формы. Для парада мы надевали синий мундир с белыми лацканами, белый бязевый жилет, кюлоты, белые гетры (тоже из бязи). На туфлях и кюлотах — серебряные пряжки, двусторонний галстук — белый с изнанки и черный снаружи, с узкой белой полоской в верхней части. Повседневно мы носили синий мундир, белый жилет, кюлоты из нанки и белые бязевые чулки. В дополнение ко всему этому мы надевали «голубиные крылья»[39] с косичкой шести пусов длиной, подрезанной в конце, как кисть, и обвязанной черной шерстяной лентой с концами, каждый из которых имел длину ровно два пуса. Добавьте к этому шапку из медвежьей шкуры и ее высокий плюмаж, и вы получите представление о летней униформе императорского гвардейца. Но имелась одна вещь, которой я не могу дать никакого реального объяснения — это крайняя аккуратность, которая от нас требовалась. На выходе через зарешеченные двери казармы дневальные осматривали нас, и если на наших туфлях было хотя бы малейшее пятнышко пыли или хоть немного пудры на воротниках, нас не пропускали. Выглядели мы великолепно, но чувствовали себя отвратительно некомфортно.
Когда я был готов предстать перед генералом Юленом, он принял меня и подарил мне кусочек ленты от ордена Почетного легиона.
На следующий день я собрался навестить мсье Шампромана, лесоторговца, жившего недалеко от Жарден-де-План.[40] Я пошел по улице Сент-Оноре. У Пале-Рояля, я встретил великолепно одетого человека, который остановил меня, чтобы посмотреть на мой крест, и очень любезно попросил меня оказать ему честь и выпить с ним чашку кофе. Я отказывался, но он настаивал, так что я решил позволить ему меня угостить. Он отвел меня в кафе де ля Режанс, что площади Пале-Рояль справа. Там он заказал две чашки черного кофе. Что касается меня, я во все глаза смотрел на женщину за прилавком — она была очень красива (мне было 27, и я просто жег ее взглядом). Этот господин сказал мне: «Ваш кофе остынет, выпейте его». И как только я это сделал, он встал и сказал мне: «Я тороплюсь». Затем он оплатил счет и вышел. Я допил чашку и сразу же встал, но его уже не было.
Я вышел из кафе и упал на тротуар. Мое тело извивалось от боли. Меня скрутило пополам. Я чувствовал страшные боли в кишечнике. Из кафе ко мне на помощь выбежали люди, и затем меня отвезли в нашу больницу в Гро-Кайу и сразу же приступили к лечению. Меня заставили выпить несколько разных лекарств, уложили в удобную кровать и послали за мсье Сюзом — главным врачом и прекрасным человеком, сильно изуродованным оспой и слепым на один глаз. Он сразу понял, что меня отравили — он приказал подготовить ванну и масла для растирания. Одна медсестра весьма энергично растирала мне живот, а вторая стояла рядом, готовая сменить ее, и так
