продолжалось днем и ночью в течение восьми дней. Но колики все еще мучили меня.
Тогда они поставили на мой живот банки, чтобы вызвать пузыри, а когда они остыли, они разрезали ножом мою кожу. Затем они положили на живот вверх дном стеклянную миску, чтобы отошла кровь. От этой процедуры я так устал, что, наверное, сам стал прозрачным. А сестры продолжали постоянно растирать меня и четыре раза в день меняли на мне одежду из-за обильного потоотделения. Каждое утро за любезную заботу я платил своим сиделкам двадцать четыре су. Мсье Сюз приходил три раза в день, мне постоянно ставили банки, применяли и другие средства, но ничего не помогало. Мой кишечник бездействовал. О моей болезни было доложено Первому Консулу, который приказал двум врачам и двум сестрам круглосуточно ухаживать за мной. Каждый день появлялся армейский офицер, чтобы узнать о моем здоровье. Делалось абсолютно все. Всем, кто хотел встретиться со мной, разрешили свободно посещать меня, и я утешался только глядя на лежавший рядом со мной крест. Я очень страдал, но надеялся на выздоровление.
В таком состоянии я пребывал сорок дней. На врачебный консилиум был вызван барон Ларрей.[41] Меня положили на матрасе, уложенном на хорошо застеленном столе, и он сказал им: «Господа, это очень храбрый воин, посоветуйтесь и сообщите мне свое мнение». Те пошептались немного, я не слышал, о чем они говорили. Ларрей сказал: «Принесите ведро со льдом и немного лимонада, и он выпьет его, а если он пройдет через него, мы увидим, что можно еще сделать».
Мне подали большой серебряный кубок с лимонадом — я выпил его и меня не вырвало. Врачи наблюдали за мной и через полчаса после того, как мне подали второй. Мсье Ларрей сказал им: «Я спас верх, а теперь вы спасете низ». Врачи решили, что я должен принять сделанное ими самими лекарство, и оно подействовало. Из меня вышли три кусочка — один размером с грецкий орех, другие поменьше, а в первом было полно ярь-медянки.[42] Их аккуратно выбросили, после чего врачи оставались со мной еще два часа. Ларрей сказал мне: «Вы спасены, я еще приду к вам». И он трижды навещал меня. Я обязан своей жизнью ему и мсье Сюзу. За мной хорошо ухаживали — мне дали джема, а после того, как я смог съесть его, мне принесли отличного шоколада и четыре унции малаги, но я не осилил его. Вино я отдал другому больному. В конце недели мне принесли жареной рыбы, баранины и бутылку вина Нюи.[43] Половину всего этого я отдал своим товарищам. Джем поступал постоянно, я не знаю, из каких добрых рук. Каждый день ко мне кто-нибудь приходил. Мсье Морен, владелец поместья на моей родине, узнал, что я попал в больницу, приехал ко мне, и предложил мне погостить до полного выздоровления в его доме. Я с благодарностью принял его предложение. «Там у вас будет возможность попить хорошего молока, — сказал он, — и я прикажу, чтобы о вас хорошо заботились».
Хороший уход и забота не позволили мне умереть от смерти в результате покушения, которое совершил на меня тот, кто не смог совершить его на Первого Консула, поскольку это был один из агентов Кадудаля,[44] который искал любой возможности, чтобы покончить со мной. Когда я уже шел на поправку, меня уложили на диван возле окна, чтобы я мог подышать свежим воздухом. Мсье Сюз захотел уложить мои волосы и сказал сиделке, что он не хочет их срезать. В результате такого решения потребовалось много времени и пудры, а сестре пришлось надеть маску. В маске было установлено два стекла, чтобы уберечь ее от яда, ведь в моих волосах было очень много ярь-медянки. Эта процедура заняла целый час. Я заплатил сестре три франка за то, что она сохранила мои волосы. В те дни носили «голубиные крылья», поэтому на ночь волосы накручивались на папильотки,[45] а утром в казарму приходил цирюльник и заканчивал укладку. В полдень несущий службу гвардеец выглядел совсем не так, как проснувшийся. Мы очень обрадовались, когда поступил приказ срезать косички. Это решение чуть не вызвало революцию в армии, особенно в кавалерии.[46]
Я уверенно выздоравливал. Я сказал мсье Сюзу, что чувствую себя очень хорошо и что я хотел бы получить разрешение подышать воздухом моего родного края, так как меня пригласили погостить в одном из тамошних домов, чтобы я мог окончательно окрепнуть, и что там будет молоко, которое будет мне сейчас очень кстати. «Я дам вам отпуск на три месяца, если вы хотите, — ответил он, — Я рекомендую вам начать жить с женщиной не ранее, чем через год, иначе вам станет хуже. Будьте осторожны, вы должны обещать мне это». — «Да, конечно, я буду очень осмотрительным».
Он выдал мне пропуск, и когда я вернулся в казарму, я предъявил его и разрешение на отпуск после болезни капитану, который выдал мне денежную компенсацию. В новом, оплаченном правительством мундире, я на дилижансе отправился в Осер, где я поселился у Монфора, у Парижских ворот. Я вспомнил, что здесь живет мой родственник, отец Туссен Армансье. Я пошел к нему и спросил, не знает ли он, какова судьба моего младшего брата, которого я не видел с шести лет. Он ответил: «Я знаю, где он. Он в Бовуаре, живет у мельника Тибо». «Пошлите за ним. Боже мой, я так счастлив!»
На следующий день он пришел и бросился в мои объятия. Он едва мог сдерживать себя, увидев меня таким красивым, в мундире и с крестом. «Мой дорогой брат, — сказал он, — я так рад!» «Я возвращаюсь в наши родные места, — сказал я, — и если ты хочешь, я возьму тебя с собой и дам тебе дело. У меня в Париже есть хорошие друзья». «Хорошо, — ответил он, — приезжай за мной и я поеду с тобой». «Я обещаю, так и будет. Есть у тебя деньги?» «Да, — ответил он, — Семьсот франков». — «Это значит, что ты хороший человек, дорогой мой». А потом мы поужинали, словно двое детей, которые только что нашли друг друга.
На следующий день, после завтрака, мы расстались. Когда я прибыл в Курсон, меня остановил сержант жандармерии Трубер, который спросил меня, есть ли у меня документы. Я ответил: «Посмотрите на мой крест и мундир — они и есть мои документы». Он был совершенно раздавлен. Я отправился в Дрюйе. В субботу вечером я добрался
