За Гордынским, щурясь от яркого света дня, вылез и другой шпион — Олександр Лепеха. У него было больше богатств в Америке, чем у Гордынского, но он был не столь спесив и больше полагался на остатки бандеровских банд. Он и на мир смотрел проще, чем его коллега, ибо единственной мечтой его, Лепехи, была война. «Война приносит большие убытки, но еще большие прибыли», — в эту формулу укладывалась вся суть его деятельности. И действительно, именно война принесла Лепехе и чины и богатство.
Он подошел четким военным шагом к бандитам, поздоровался.
— Что слышно нового?
— Ничего, кроме дурного, — хмуро ответил Бундзяк. — Ни угрозами, ни оружием уже нельзя оторвать крестьян от колхоза.
— Потому что скверно работаете! — на Бундзяка презрительно уставились выпуклые, с желтоватыми белками глазки Гордынского.
— Как умеем, так и работаем, — покорно соглашается Бундзяк, хотя слова шпиона жалят его, точно шершни. — Что поделаешь, когда Галиция к коммунизму повернулась?!
— Бомбами, бомбами окропить ее! — вырывается у Гордынского заученная фраза.
* * *
По переплетающимся дорожкам, по узким горным тропам, опоясывающим хребты, спускаются в долины гуцулы. А издали кажется, что горы ведут необычайный хоровод: среди пихт на разных ярусах все кружатся и кружатся одна над другой цепочки путников, спускаясь по прихотливо извивающимся стежкам в долину.
— Дед Степан, куда вы? — нагоняя старого Дмитрака, спрашивает пожилой усатый гуцул.
— На собрание, сынок.
— Да пожалейте свое сердце. Ну на что вам с эдаких высот спускаться? Сколько вам лет?
— Много, сынок, много. Точно и не знаю — не то восемьдесят семь, не то девяносто семь.
— Так на что ж вам по собраниям ходить?
— Праздник земли нашей чую.
А голос трембиты расстилается над селом, заглушая однообразный звон с почерневшей колоколенки. Не из царских врат — из покосившихся ворот церковной ограды выходит без шапки поп.
— Куда люди идут? — оторопело спрашивает он самого себя и оторопело смотрит на дорожку к церкви — на ней ни одного человеческого следа.
— Что же, батюшка, пойдем для самих себя обедню служить или гасить кадило? — спросил, едва не лопаясь от старческого возмущения, дьячок. — В церкви у нас один только воробей летает над святыми образами.
— А где же люди? Людей не вижу.
— Это, батюшка, нас люди не видят.
А людей уже не вмещает по-праздничному разубранный зал. Они теснятся на скамьях вдоль стен, в проходе, и даже на краешке сцены живописно расположилась маленькая группа гуцулов.
— Товарищи, так какие будут изменения и дополнения к порядку дня? — спрашивает из президиума Микола Сенчук.
— У меня будет дополнение к дневному порядку, — заявил, поднимаясь, Юрий Заринчук. — Перед тем, как записываться в колхоз, пускай еще кто-нибудь из делегатов расскажет о жизни в восточных колхозах.
— Да ведь, Юрий Петрович, об этом уж столько говорилось и на собрании, и во всех концах села, и в хатах!
— А может, не все люди с дальних вершин слышали?
— Все горцы слышали! — подтвердил Марьян. — Однако отчего ж и еще раз не послушать то, что идет из доброго края, от доброго сердца. Дурное я и один раз не стал бы слушать, а для хорошего у меня всегда душа открыта.
Снаружи входят Василь Букачук и Иван Микитей.
— Так примем дополнение?
— Всеми голосами! — отвечает собрание.
— Есть еще какие-нибудь дополнения или изменения?
— У меня есть хорошее изменение! — молодецки выпрямившись, заявил Иван Микитей. — Как дойдем до второго вопроса, до записи в колхоз, надо будет изменить состав собрания.
— Как изменить состав собрания?
— Выгнать богачей и келаря. Тогда станет свободнее в зале и на сердце. Верно?
Смех покрывает возмущенные выкрики кулаков.
— Люди! Неправильно говорит Иван Микитей! — вырывается у Василия Букачука.
— Как неправильно? — Иван растерянно посмотрел на друга.
— Зачем нам ждать до второго вопроса, когда эту погань и сейчас можно выгнать? Пускай не собирают наши речи для врагов!
— Выгнать!
— Вывести под руки!
— Нет такого права!
— А мы у вас и не спросим!
Иван Микитей, расталкивая людей, весело подошел к Палайде.
— Как, дяденька, сами дойдете до порога или пособить вам?
— Пошел вон, голяк залатанный!
— Сами убирайтесь вон! — отвечал Иван, схватив кулака за плечи. — Да поживей, пока мое колено вежливо не помогло вам выйти.
Молодые гуцулы ведут к порогу и Пилипа Нарембу, и Штефана Верыгу, и келаря. Юстин Рымарь, глядя на эту непривычную картину, не удержался:
— Как в песне: один ведет за рученьку, другой — за рукав. Хорошо, что и монаха туда же!
Веселый смех пронесся по залу, вырвался на улицу, и там как плетьми осек багровых от стыда и злобы богатеев.
— Вот так и из жизни выгонят, — лохматый Палайда нагнулся за палкой.
— Так надо поскорей что-то делать, настает наш черный день. — И Наремба тащит Палайду и Верыгу подальше от молодежи.
— Где же Бундзяк запропастился? — Палайда морщит лоб. — Обещал потопить все собрание в крови, а пока голодранцы без крови топят нашу честь и наше будущее.
— Может, милиционеры или эти басурманы перехватили его? Ишь, как сторожат! — Верыга кивнул головой в сторону молодых гуцулов.
— Эхо от выстрелов было бы слышно. Ночь морозная, — возразил Палайда.
— Пойдем на погост.
— Не рано ли? — Палайда впился взглядом в Нарембу и даже вздрогнул.
— Самое время! — Верыга захихикал.
* * *
Ночь проплывает в звездной тишине, и очертания гор легки, как рисунок пером.
Возле сельского исполкома четко вырисовываются фигуры молодых гуцулов. Они охраняют собрание.
Порой кто-нибудь из них не выдерживает — припадет к стеклу, и кажется, что и дышит-то он теми самыми словами, которые рождаются в душе всего села.
Ой, ты, мать родная,Черногора наша…
Песня плеснула к звездам. И потомки Довбуша, распевая о прошлом, чувствуют, как рядом с ними создается будущее.
Василь глянул на Черногору и словно увидел весь мир.
— Браточки! Василь! Иван! Петро! С гор к Черемошу спускаются Бундзяк, Вацеба и Качмала. Верхами!.. — кричит, подбегая к молодежи, гуцул-подросток. — Вон! Слышите?
Издалека донеслись выстрелы.
— Ярослав, скажи Миколе Панасовичу. Сейчас же! — приказывает Василь. — Только потихоньку, без крика.
— Скажу так, что сам бог в раю не услышит! — горячо отвечает паренек.
— Бежим, братцы!
Молодые гуцулы бегом бросились к Черемошу.
На площади в растерянности стоит Ярослав. Что ему делать: бежать в исполком или догонять парней? Новые выстрелы подсказали решение. С сердцем махнув рукой в сторону исполкома, он бросается за гуцулами. Из-под ног его взлетает мягкий снег, и в лунки следов затекает мгла. Парнишке и страшно и весело. Эх, будь у него хоть какой-нибудь карабин!.. Он тогда упросил бы Бориса Дубенка выслеживать бандитскую шайку, а сам не побоялся бы встретиться даже с Бундзяком. Уже сколько раз ускользал тот от справедливой народной кары. Если бы не горные ущелья да не вековечные леса, где за десять шагов света не видно, не доносил бы Бундзяк штанов до нынешнего дня… Да и теперь попадись бандит на узкой дорожке, топорик Ярослава сверкнул бы, как молния, и раскроил бы надвое проклятую рожу выродка.
Мальчуган воинственно выхватывает из-за пояса гуцульский топорик, потрясает им в воздухе, словно ему предстоит сейчас же рубиться с заклятым врагом.
И почему ему, Ярославу, еще не дают настоящего оружия? Через какие-нибудь два года он, как и брат его, окажется уже в армии, может из пушки будет стрелять, — так дали бы теперь хоть карабин! Всему, видно, помеха его незавидный рост. Он уже и сапоги носит на высоких каблуках, а парни все считают его за маленького… Воображение заносит Ярослава то в горные ущелья, где ему предстоит победить Бундзяка, то в героический полк, где служит его брат, то к белокурой Ольге, которая нравится ему, но пусть и не надеется, что он ей скажет когда-нибудь хоть слово! — с ихней сестрой надо вести себя сдержанно.
Он бежит быстрее, догоняет парней, и только теперь его начинает беспокоить сознание вины.
— Ярослав, ты Миколе Панасовичу сказал? — на ходу с беспокойством спрашивает Василь.
— Ей-богу, не успел!
— Как не успел?
— Гром оружия услыхал и забыл все на свете.
— Я тебе так забуду, что и бог в раю и сатана в аду разом услышат твой голос! — Он бросился было на мальчугана, но сразу же опомнился. — Ребята, бегите к Черемошу! Иван! За мной… Не разрослась бы беда… Ох, уж этот мне вояка на высоких каблуках! Избил бы, да времени нет.
У Ярослава чуть слезы на глазах не выступили.
