— Я вытащил её, — отозвался Имрагил, — и остановил кровь. Но стрелы я не сохранил, потому что у нас было много других дел. Насколько я помню, это была именно такая стрела, какими пользуются южане. Тем не менее, я полагаю, что она слетела из Тени наверху, иначе его жар и болезнь непонятны: рана неглубока и несерьёзна. Как иначе вы можете объяснить это?
— Усталость, горе, вызванное настроением отца, рана и сверх того Чёрное Дыхание, — ответил Арагорн. — Он человек несгибаемой воли, потому что он уже ехал под самой Тенью ещё до того, как поскакал в битву на внешние стены. И тьма должна была медленно наползать на него уже тогда, когда он сражался, пытаясь удержать свои внешние позиции. Если бы я мог быть здесь раньше!
Тем временем вошёл знаток трав.
— Ваша светлость спрашивали про королевский лист, как его называют селяне, — сказал он, — или ацелас на благородном языке, или для тех, кто знает кое-что о валенорских…
— Спрашивал, — перебил Арагорн. — И меня не заботит, скажете ли вы сейчас азёа аранион или королевский лист, в том случае, если он у вас есть.
— Прошу прощения, господин! — сказал человек. — Я вижу, вы не просто полководец, но и учёный муж. Однако, увы, сир! Мы не держим этой травы в Лечебницах, где заботятся только о тяжелобольных или раненых. Ибо, насколько мы знаем, она не обладает никакой силой, исключая, возможно, способности освежать заражённый воздух или прогонять небольшое проходящее уныние. Если только, конечно, вы не захотите уделить внимания старым строкам, которые до сих пор повторяют, не понимая, такие женщины, как наша добрая Иорет:
Когда дохнёт смертоносная теньЧёрным дыханьем своим,Когда исчезнут все лучи,Приди, ацелас, приди!Ты гибнущим жизнь бы дала,Лёжа в руках короля!
Но это просто плохие стихи, искажённые, боюсь, памятью старых женщин. Смысл их я оставляю на ваше суждение, если только в них действительно есть хоть какой-нибудь. Но старики всё ёщё пользуются настоем этой травы от головной боли.
— Тогда, именем короля, ступай и найди какого-нибудь старика, менее знающего, но более мудрого, который хранит немного листа в своём доме! — воскликнул Гэндальф.
Теперь Арагорн стоял на коленях рядом с Фарамиром и держал руку на его лбу. И наблюдавшие чувствовали, что происходит какая-то великая борьба, потому что лицо Арагорна посерело от усталости, и он снова и снова звал Фарамира по имени, но каждый раз всё менее слышно для них, словно сам Арагорн удалялся и всё дальше заходил вглубь некой тёмной долины, зовя потерявшегося.
И вот, наконец, вбежал Бергил, неся в полотняном свёртке шесть листьев.
— Вот королевский лист, сир, — сказал он. — Но боюсь, что не свежий. Его собрали по меньшей мере две недели назад. Надеюсь, он сгодится, сир?
И тут, взглянув на Фарамира, он разразился слезами.
Но Арагорн улыбнулся.
— Сгодится, — сказал он. — Худшее уже позади. Останься, и успокойся!
Затем, взяв два листа, он положил их на ладони, подышал на них, а потом раскрошил, и сразу же комнату наполнила живящая свежесть, будто сам воздух пробудился и зазвенел, сбрызнутый весельем. Потом Арагорн бросил листья в принесённый ему котелок с кипящей водой, и сразу же все сердца стали более лёгкими, ибо исходящее от них благоухание было подобно воспоминанию о росистом утре с незамутнённым солнечным светом в некой стране, для которой сам прекрасный весенний мир — лишь мимолётное воспоминание. А Арагорн встал, словно исполнившись новых сил, и глаза его улыбались, когда он поднёс котелок к лицу спящего Фарамира.
— Ну и чудеса! Кто мог предположить это? — сказала Иорет стоящим рядом с ней женщинам. — Аромат лучше, чем я думала. Он напоминает мне о розах в Имлот Мелуи, когда я была девушкой, и никакой король не мог бы пожелать лучших.
Неожиданно Фарамир вздрогнул, открыл глаза и посмотрел на склонившегося над ним Арагорна, и в глазах его зажёгся свет узнавания и любви, и он тихо проговорил:
— Вы звали меня, мой господин. Я пришёл. Что прикажет король?
— Не блуждай больше в тенях и проснись! — сказал Арагорн. — Ты устал. Отдохни немного, и поешь, и будь готов к моему возвращению.
— Буду, господин, — ответил Фарамир. — Ибо кто стал бы лежать праздно, когда король возвратился?
— В таком случае, прощай пока! — сказал Арагорн. — Я должен идти к другим нуждающимся во мне.
И он вместе с Гэндальфом и Имрагилом покинул комнату, но Берегонд и его сын, неспособные сдержать свою радость, остались. Пин, который выходил вслед за Гэндальфом, услышал, закрывая дверь, возглас Иорет:
— Король! Вы слышали это? Что я говорила? Я сказала — руки целителя!
И вскоре слова о том, что среди них действительно появился король и после войны он принёс исцеление, вышли за пределы дома, и новость эта побежала по Городу.
А Арагорн пришёл к Эовин и сказал:
— Тут и тяжёлый удар, и тягостная рана. Сломанную руку лечат правильно, и в должное время она срастётся, если Эовин имеет силы жить. Сломана рука со щитом, но основное зло идёт через руку с мечом. Именно она выглядит сейчас безжизненной, хотя и не сломана.
Увы! Ибо Эовин достался противник, непосильный для её духа и тела. Крепче стали должны быть те, кто поднимает оружие на подобного врага, чтобы самый их удар не уничтожил их. Зла судьба, направившая её этой тропой. Потому что она — прекрасная дева, красивейшая госпожа из всех урождённых королев. И всё же я не знаю, как мне следовало бы говорить о ней. Когда я впервые взглянул на Эовин и понял, как она несчастна, мне показалось, что я вижу белый цветок, стоящий прямо и гордо, изящный, как лилия, но при этом я знал, что он твёрд, словно выкованный кузнецами-эльфами из стали. Но, может быть, то был мороз, который превратил его жизненные соки в лёд, и он стоял так, горько пахнущий, всё ещё прекрасный на вид, но обречённый вскоре пасть и умереть? Ведь её болезнь началась задолго до этого дня, не так ли, Эомир?
— Меня поражает, что ты спрашиваешь меня, господин, — ответил он. — Поскольку я считаю тебя безупречным в подобных вещах, как и во всём прочим; но я не знал, что сестра моя Эовин был тронута каким-либо морозом, пока она впервые не посмотрела на тебя. В дни Злоречива и чар над герцогом забота и страх висели над ней, как и надо мной, и она ухаживала за герцогом со всё возрастающей боязнью. Но это не могло привести её к подобному кризису!
— Друг мой, — сказал Гэндальф. — У тебя были кони, и армейские дела, и вольные степи; однако она, рождённая в теле девы, обладала духом и храбростью по меньшей мере под пару твоим и при этом была обречена бдеть над стариком, которого любила, словно отца, и наблюдать, как он впадает в старческое слабоумие. И доля её казалась ей более неблагодарной, чем доля посоха, на который он опирался.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
