Ты думаешь, что у Злоречива был яд только для ушей Теодена? "Выживший из ума старик! Что такое Дом Эорла, как не конюшня, крытая соломой, в которой в чаду пьянствуют разбойники, а их отродья катаются по полу среди собак?" Ты не слыхал этих слов прежде? Их сказал Саруман, наставник Злоречива. Хотя я не сомневаюсь, что дома Злоречив обрекал их смысл в выражения более ловкие. Господин мой, если бы сестринская любовь к вам и долг, всё ещё привязывавшие её к дому, не замыкали её уст, вы могли бы услышать, как с них срываются даже такие вещи, как эти. Но кто знает, что говорила она во тьме, в одиночестве, в горьком ночном бдении, когда вся жизнь казалась проходящей мимо, а стены её комнаты теснились вокруг, словно клетка для дикого зверя?
Тогда Эомир замолчал и посмотрел на сестру, будто заново перебирая в памяти все дни их прошлой жизни вместе. Но Арагорн сказал:
— Я видел то же, что и ты, Эомир. Среди злых забот этого мира мало более горьких и позорных для мужского сердца несчастий, чем увидеть безответную любовь столь прекрасной и превосходной госпожи. С тех пор, как я покинул её в отчаянии в Сироколье и поскакал к Тропам Мёртвых, горе и жалость не оставляли меня, и сильнее, чем страх перед той дорогой, была боязнь того, что может случиться с ней. И всё же я говорю тебе, Эомир, что тебя она любит более искренне, чем меня, потому что тебя она любит и знает, а во мне любит лишь тень и мечту — надежду на подвиги, и славу, и страны, далёкие от степей Ристании.
Быть может, мне хватит силы исцелить её тело и отозвать её из тёмной долины. Но к чему проснётся она — к надежде, забвению или отчаянию — я не знаю. И, если к отчаянию, то он умрёт, разве только не придёт иное исцеление, которого я не могу дать. Увы! Потому что деяния её поставили Эовин среди самых прославленных королев.
Тут Арагорн замолчал и всмотрелся в её лицо, которое действительно было белым, как лилия, холодным, как лёд, и твёрдым, словно высеченное из камня. Затем он наклонился, поцеловал её в лоб и тихо позвал:
— Эовин, дочь Эомунда, проснись! Ибо враг твой скончался!
Она не дрогнула, но дыхание её теперь снова стало глубже, так что грудь под белым холстом простыни поднималась и опускалась. Ещё раз растёр Арагорн два листа ацелас и кинул их в кипящую воду, затем смочил этой водой её лоб и правую руку, которая лежала на покрывале, холодная и неподвижная.
И тут показалось, стоявшим рядом — то ли потому, что Арагорн действительно обладал некой забытой силой Заокраинного Запада, то ли причиной были его слова о госпоже Эовин — что, когда благоухание травы заполнило комнату, в окно дунул свежий ветер, несущий не аромат, но воздух, полный свежести, чистоты и молодости, словно он ещё не вдыхался живыми существами, но, только что созданный, слетел с высоких снежных вершин под звёздным куполом или донёсся с дальних серебряных побережий, омываемых морской пеной.
— Проснись, Эовин, госпожа Ристании! — повторил Арагорн. Затем он взял её правую руку в свою и почувствовал, что в неё возвращается тепло вместе с жизнью. — Проснись! Тень сгинула, и вся тьма рассеялась!
Потом он вложил её руку в руку Эомира и отступил.
— Позови её! — сказал он и молча покинул комнату.
— Эовин! Эовин! — воскликнул Эомир сквозь слёзы.
А она открыла глаза и сказала:
— Эомир! Какая радость! Ведь говорили, что ты убит. Но нет, то были лишь мрачные голоса в моём сне. Долго ли я спала?
— Недолго, сестра, — ответил Эомир. — Но не думай больше об этом!
— Я странно устала, — проговорила она. — Мне нужно отдохнуть немного. Но скажи, что с Владыкой Герцогства? Увы! Не говори мне, что это был сон, потому что я знаю, что это не так. Он умер, как и предвидел.
— Он мёртв, — подтвердил Эомир. — Но он просил меня передать прощальный привет Эовин, которая была ему дороже дочери. Он лежит сейчас с великим почётом в Цитадели Гондора.
— Это прискорбно, — отозвалась Эомир, — и всё же это лучше всего, на что я осмеливалась надеяться в тёмные дни, когда казалось, что Дом Эорла стал менее славен, чем какая-нибудь пастушья овчарня. А что с оруженосцем герцога, невысокликом? Эомир, ты должен сделать его рыцарем Ристании, ибо он доблестен!
— Он лежит поблизости, в этом доме, и я пойду к нему, — ответил Гэндальф. — Эомир пока останется здесь. Однако не говори о войне и горе, пока ты опять не поправишься. Великая радость видеть тебя, столь доблестную госпожу, пробудившуюся вновь к здоровью и надежде!
— К здоровью? — произнесла Эовин. — Может быть, так. По крайней мере, пока здесь есть пустые сёдла павших всадников, одно из которых я могу занять, и есть то, что надо совершить. Но к надежде? Я не знаю.
Гэндальф с Пином прошли в комнату Мерри, и здесь они нашли Арагорна, стоящего у кровати.
— Бедный старина Мерри! — воскликнул Пин и бегом бросился к нему, потому что ему показалось, что друг выглядит хуже и лицо его посерело, словно на нём лежат многие годы горя; и Пина охватил внезапный страх, что Мерри умрёт.
— Не пугайся, — сказал Арагорн. — Я пришёл вовремя, и я вызвал его назад. Сейчас он устал и охвачен горем, и, осмелившись ударить то смертоносное создание, понёс такой же урон, что и госпожа Эовин. Но это зло может быть исправлено, настолько весел и силён его дух. Горе своё он не забудет, но оно не затемнит его сердца, а лишь умудрит его.
Потом Арагорн опустил руку на голову Мерри и, ласково проведя по его каштановым кудрям, коснулся век и позвал его по имени. И, когда благоухание ацелас незаметно разлилось по комнате, словно аромат фруктового сада и медового вереска в солнечном свете, над которым жужжат пчёлы, Мерри внезапно проснулся и сказал:
— Я голоден. Сколько времени?
— Ужин уже кончился, — ответил Пин, — хотя, ручаюсь, я смог бы принести для тебя чего-нибудь, если мне разрешат.
— Непременно разрешат, — сказал Гэндальф, — как и любую вещь, какую только пожелает этот Всадник Ристании, если только она найдётся в Минас Тирите, где его имя в почёте.
— Отлично! — сказал Мерри. — Тогда я сперва охотно получил бы ужин, а затем трубку. — Тут лицо его омрачилось. — Нет, не трубку. Не думаю, что я буду курить снова.
— Почему? — спросил Пин.
— Так, — медленно проговорил Мерри. — Он умер. Мне всё вспомнилось. Он сказал, что ему жаль, что ему никогда уже не представится возможности потолковать со мной об истории табака. Почти последнее, что он сказал. Я никогда не смогу курить снова без того, чтобы не думать о нём и о том дне, Пин, когда он прискакал в Скальбург и был так любезен.
— Тогда кури и думай о нём! — сказал Арагорн. — Потому что он был добросердечен, и был великим герцогом, и исполнил свои клятвы, и поднялся из теней к последнему прекрасному утру. Хотя твоя служба ему была коротка, она будет для тебя радостным и почётным воспоминанием до конца твоих дней.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
