уже в XII веке, например у мыслителей так назывемой Шартрской школы. В нашем прологе некая «наилучшая природа» помогает материи воплотиться в «образы творений»: уже для первого поколения толкователей «Мельфийских конституций» эти первые слова вызывали немалые трудности. Современным исследователям также неясно, какая «лучшая природа» могла, с точки зрения законодателя, наряду с Творцом участвовать в создании мира. Проще всего было рассуждать об ангелах — существах тварных, но все же «не от мира сего» и бестелесных. Близкий Шартру Бернард Сильвестр в середине XII века говорил об «образующей природе» и ввел в свою космогоническую драму специальный персонаж — мудрую Энделихию, «жизнь и светоч вещей». Его современник Гильом Коншский, комментируя платоновский диалог «Тимей», считал, что текучая материя стала основой не «сотворения», но «украшения» мира[288].
Все крупные мыслители XII века подчеркивали свою ортодоксальность, свою приверженность «нашим», как тогда говорили. Но столь же часто они повторяли, что не отвергают ни одного философского мнения, которое помогает искать истину, что нет ни одной ложной секты, которая не обладала бы хотя бы малой долей правды, что в «физических» вопросах можно спорить и со святыми[289]. Их сочинения были призваны поставить новые вопросы, разбудить мысль для поиска естественных причин божественного провидения.
Придворные Фридриха II и он сам были знакомы с этой традицией. Поэтому авторы Пролога не преминули открыто заявить о своей связи с естественнонаучными изысканиями, которые по-прежнему были актуальны в первой половине XIII века. «Первоначальная материя» уже воспринималась в связи с аристотелевской физикой и метафизикой, постепенно, но не без трения, входившей в обращение: речь идет о самом начале рецепции. Влияние аристотелевских libri naturales, включая «Физику», «О душе» и зоологические сочинения, легко себе представить, потому что в эти годы при дворе работал переводчик и астролог Михаил Скот. Но на уровне точных цитат этого все же не докажешь, как и в случае с шартрцами[290]. Вскоре, в конце XIII века, аристотелизм станет философской основой таких политических мыслителей, как Пьер Дюбуа, Эгидий Римский и Данте[291]. По инициативе Великой курии полным ходом шел важнейший и, может быть, неизбежный процесс радикального разделения сфер деятельности Церкви и светской власти, который отныне сопровождался отделением философии от Откровения.
Как и великие достижения Шартра, Толедо и Салерно, Пролог к «Мельфийским конституциям» будоражил ум, но уже на ином уровне и с иными последствиями. Философская культура, пропитанная идеями, восходящими через Шартр к Стое и Академии, поставлена здесь на службу политическим интересам короны, став памятником «саморефлексии» власти. Если существуют естественные причины «подлунного мира» (буквально — «ниже сферы луны»), не менее естественной, то и королевская власть оказывается подчиненной «насущной необходимости», rerum necessitas, а не фильтруемой Церковью небесной «благодати», gratia. Rerum necessitas еще не единственная причина, идеологическая основа власти, как это казалось Канторовичу, искавшему в средневековой империи истоки представлений о политическом суверенитете[292]. Но чуткий к научным новинкам Фридрих II знал, что могло вызвать недовольство и ревность Рима и подчеркнуть независимость сицилийского престола, формально лена римского понтифика со времен его матери, королевы Констанции. Законодатель, говорящий о попранной человеческими пороками изначальной гармонии вселенной, на самом деле ни много ни мало повторяет жест Творца[293].
Неслучаен и возвышенный стиль пролога: это ритмизованная проза, подчиненная строгим законам так называемого cursus. Ей мастерски пользовались те же поэты и мыслители XII века, Бернард Сильвестр и Алан Лилльский. Она же служила официальным языком папской дипломатии и папского законодательства. Этот стиль — тоже жест саморепрезентации власти, жест, говорящий, возможно, о тенденции к сознательному усложнению и утяжелению языка политической коммуникации[294]. Один из источников такого странного на первый взгляд хода мысли — в университетской риторике того времени. Он хорошо виден, например, в «Подсвечнике» (Candelabrum) магистра Бене, которого Фридрих II приглашал преподавать в Неаполе, но, кажется, безуспешно[295]. Однако стилистическая тяжеловесность, осознававшаяся и современниками, воспринималась не как препятствие для выражения какой-то мысли, но как средство придать этой мысли новую весомость, торжественность и в конечном итоге непререкаемость. Неслучайно тот же самый cursus применяется во всех новеллах «Мельфийских конституций». Фридрих II, основав Неаполитанский университет и располагая отличными риторическими школами в Кампании, мог рассчитывать на то, что его юристы, нотарии, юстициарии в должной мере владели и риторикой, чтобы воплотить в жизнь и судебную практику нормы, выраженные именно на возвышенной латыни.
Важную роль в Мельфийских конституциях играет наследие римского права, которое уже в XII веке имело широкое распространение в Европе и называлось jus comune. Как мы уже говорили, Фридрих I пользовался им для придания авторитета императорской власти, что в свою очередь создало римскому праву репутацию имперского права по преимуществу. В эпоху Фридриха II в Италии существовало две концепции изучения и применения ius comune: детальное изучение юстиниановского кодекса; расширение ius comune через восприятие обычного феодального права и внимание к правовым проблемам, возникающим в реальной жизни (quaestiones ex facto emergentes)[296]. Рецепция римского права заметна уже в законотворчестве норманнских королей Сицилии.
Таким образом, используя формулы римского права, Фридрих II шел по проторенной дороге: около трети статей «Мельфийских конституций» основаны на нормах римского права[297]. Принималась не только фразеология античной цивилистики, но и некоторые юридические реалии, например «законное наследование» и «опека» (Const. III 22; II, 42; III, 30). Однако все эти нормы модифицировались согласно нормам других правовых систем, бытовавших в Сицилии, прежде всего франкской и лангобардской. Характерно, что «Мельфийские конституции» называют iura comunia и лангобардское, и римское право (Const. I 62. 1), хотя в XIII веке ius Longobardorum уже имело статус обычного права[298]. В вышеназванной статье ius Romanorum объявляется вспомогательным, которое должно использоваться в спорных случаях, «при отсутствии наших конституций», причем даже как вспомогательное оно стоит на втором месте после лангобардского.
Многие положения «Мельфийских конституций», принятые из политических соображений, прямо противоречат римскому праву, например указ клирикам, которые лишались права иметь недвижимость, в течение года вернуть прежним владельцам подаренное или проданное им имущество, по истечении года оно переходило в собственность государственной казны (Const. III 29). Ничего общего с римским правом не имел и запрет браков между подданными Сицилийского королевства и иностранцами (Const. III 23, 2).
В «Мельфийских конституциях» римское право не представлялось как идеал, которого во что бы то ни стало нужно было достигнуть. Оно послужило одним из инструментов государственной политики, и в этом отличие его рецепции в Сицилийском королевстве от работы других средневековых юристов, которые считали, что
