побоялся пойти на конфликт с общественным мнением и проявить терпимость, с точки зрения современников предосудительную и возможно, небескорыстную. Как ни странно, этот диплом возымел и позитивное воздействие на Германию, и даже папа Иннокентий IV в 1247 году цитировал его одобрительно[252]. Еще интереснее, что он проводит своего рода научную подготовку к этому суду: чтение книг, обсуждение, возможно, с участием самого императора, спорных мест с иудеями и придворными интеллектуалами. В этом эпизоде очень четко проявилось единство ученого и политика, несмотря на то что политический манифест, которым был суд над иудеями, как и многие другие начинания императора, кто-то понял превратно и в конце концов обратил против него. Не следует, правда, думать, что, оправдывая иудеев, Фридрих II порывал с обычаями своих современников — иудеи традиционно пользовались покровительством и церковных и светских властей. Для Штауфена поддержка иноверцев выражала и материальные интересы казны, и интеллектуальную открытость правящей элиты, и представления Великой курии о защитной функции власти. Тем самым власть, защищая слабых, верно следовала кодексу феодальной морали. В отличие от других регионов Европы, иудеи получили от Фридриха II статус «слуг императорской палаты» и подчинялись непосредственно Великой курии[253].
В начале 1230-х годов Иехуда бен-Шломо ха-Кохен, совсем еще молодой ученый (ему было не более восемнадцати лет), написал «Очерк науки». Тогда он начал дискутировать с философами Фридриха II о проблемах геометрии и астрономии. В этом сочинении есть такой пассаж: «Когда эти решения представили императору Фридриху, да возвеличится слава его, он очень обрадовался тем ответам, которые я дал тому, кто претендовал на то, что он придворный философ. Между нами было еще много споров по многим проблемам, много вопросов и ответов, но я больше не буду излагать их в этой книге. Переписка продолжалась десять лет, и я приезжал в страну императора, видел мудрость его деяний, его ученых, его писцов, его старцев, его судей, его начальников, мясо его стола и жилища его слуг»[254].
Еврейский ученый Моше бен-Шломо из Салерно, около 1250 года живший в Неаполе, составил итальянско-еврейский философский словарь для еврейского перевода «Путеводителя расстерянных», сделанного Шмуэлем ибн Тиббоном. Здесь еврейские слова записаны латинскими буквами. Известно, что он работал с Николаем из Джовинаццо и неаполитанскими доминиканцами, поскольку он цитирует их в своем комментарии на «Путеводитель». Для описания своего сотрудничества с доминиканцем Моше Салернский использует тот же термин, что и Анатоли по отношению к Михаилу Скоту: ha-haham she-hithabbarti immo, «мудрец, с которым я объединился». Значит ли это, что такое сотрудничество вошло в норму при курии, — большой вопрос[255].
Здесь, как и в предыдущих текстах, мы встречаем свидетельства плодотворных дискуссий по вопросам экзегетики между христианами и иудеями: «Знай, читатель, что до сего момента я говорил с болью и гневом. Однажды я читал эту главу (начало «Путеводителя растерянных» — О. В.) с ученым, с которым я был связан — его имя Николай из Джовинаццо, — и он сказал мне: “Я не понимаю, с кем Маймонид полемизирует в первой книге и почему он считает необходимым объяснять омонимические, метафорические и двусмысленные термины, применяемые в Библии по отношению к Богу. Христианские ученые согласны в том, что у Бога нет тела, так же думают и мусульмане… Это очевидно для настоящих философов”. Тогда мне пришлось против своей воли ответить ему, что, наверное, Моисей обращался к кому-нибудь из наших единоверцев»[256]. Много раз он ссылается на мнения христиан, высказанные ими при сопоставлении латинского и еврейского переводов «Путеводителя растерянных». Среди прочих Моше с уважением упоминает и Петра Ирландского, преподававшего scientia naturalis в Неаполитанском университете и числившего среди своих учеников Фому Аквинского. Несомненно, именно в эти годы, присутствуя на устных диспутах, Фома познакомился с «Путеводителем», легшим в основу его собственного аристотелевского синтеза[257].
Представленные здесь тексты позволяют говорить о существовании как письменных, так и устных контактов иудеев и христиан при сицилийском дворе. Возникает вопрос, на каком языке они происходили? Вполне вероятно, что на местном вольгаре, который в Великой курии приобрел значение языка культуры наряду с традиционной латынью. Кроме того, как мы видели, в определенном объеме использовалась и традиционная и более удобная для христианских ученых латынь. Это был диалог людей, принадлежавших к двум разным культурно-религиозным традициям, но обе эти традиции для них важны и достойны изучения. Основой сопоставления могли быть и общие корни в Ветхом Завете, и связь с греческой и арабской философией. Поиск общего интеллектуального языка, конечно, оставлял место и традиционной религиозной полемике, отстаиванию важнейших постулатов своей религии перед лицом оппонента.
Остается, однако, нерешенным вопрос, насколько хорошо при сицилийском дворе были известны еврейские тексты, прежде всего сочинения Маймонида? Существовал ли латинский перевод «Путеводителя» до 1250 года? Если был, знал ли его Фридрих II? Или только — что все же более вероятно — из бесед[258]? Был ли научный диалог христиан и иудеев лишь политическим решением императора, призванным поднять престиж его власти[259], или он отражал реальные интересы императора и его придворных? Ясно одно: внимание к «Путеводителю» отнюдь не случайно именно потому, что этот текст предлагал ключ к политическому и научному применению аристотелизма без ущерба для истин Откровения. В этом Маймонид выгодно отличался от своего современника, второго великого андалусийца — Аверроэса.
* * *
В 1226 году, после очередного раунда борьбы с североитальянскими коммунами, Фридрих II возвращался на юг. По пути он остановился в своем дворце в гибеллинской Пизе. Воспользовавшись случаем, придворный философ Иоанн Палермский привел ко двору к тому времени уже знаменитого математика Леонардо Фибоначчи. Леонардо был сыном коммунального писца и счетовода, работавшего в Беджайе (совр. Алжир). Благодаря коммерческим связям ему удалось побывать на Востоке, где он познакомился с достижениями арабских математиков, учился работать с абаком и, главное, с индийской системой цифр, о чем, по счастью, сам рассказал[260]. Коммунальная бухгалтерия была достаточно консервативной, и говорить о немедленном внедрении индийских цифр в связи с работами Леонардо не приходится. Это типичный пример запаздывания развития общества по отношению к великим открытиям. Не случайно бухгалтером коммуны был именно Боначчо, а не его сын-математик, который, кажется, имел в городе репутацию не слишком серьезного человека, судя по прозвищу «бездельник» (bighellone, bigollo), зафиксированному в рукописях с его сочинениями. Однако к моменту встречи с императором он уже опубликовал первую версию объемного «Абака» (Liber abaci, 1202) и в узком кругу знатоков, видимо, ценился.
О чем же могли говорить император с математиком?
Среди
