мелочи насчет денежных расчетов». Феодор появился при дворе около 1236 года. В 1240 году, во время осады Фаэнцы, он закончил заказанный императором перевод арабского трактата о соколиной охоте, вошедший в историю как Moamin. Примерно в это время пизанский математик, видимо, и обратился с письмом к придворному философу. В нем мы имеем, таким образом, свидетельство совместной работы Фридриха II и Феодора Антиохийского над «Книгой об искусстве соколиной охоты», о которой речь пойдет ниже. И к этой работе подключались силы крупнейших ученых, каким был Леонардо. Это подтверждается тем, что
конкретные вопросы были сформулированы в той самой
просьбе Феодора, на которую ссылается Фибоначчи.
Леонардо предстает перед нами хорошо знакомым с интеллектуальной жизнью при штауфеновском дворе, «членом-корреспондентом» этого кружка. В основе же этого сотрудничества лежала принципиальная открытость Фридриха II для устного научного спора, развернувшегося в пизанском дворце. Несомненно, уже в 1220-е годы он сумел различить в Леонардо ту страсть к спорам, disputationis conflictum, о которой математик писал в автобиографических заметках и к которой император сам был привержен с детства. Интерес Фридриха II к математике следует связать и с его интересом к астрологии, и с политическим практицизмом. Ибо, как правильно отмечалось, успех математики в XII–XIII веках был обусловлен и надобностями коммерции и управления, и взлетом астрологии, связанной с самыми сложными математическими расчетами, какие на Западе в то время знали[274]. Не следует забывать также, что уже в XII веке в Сицилии были переведены «Начала» и «Оптика» Евклида, «Альмагест», а последний, вполне вероятно, обсуждался с Анатоли, переводившим его с арабского на иврит.
Реакция на появление императора в Палестине и освобождение, пусть и временное, святынь, не ограничилась возмущением Римской курии. Немецкий каноник из Пассау Марквард фон Рид оказался свидетелем въезда государя в Иерусалим и посвятил этому событию стихотворение в 57 строк гекзаметром[275]. Вначале читателю раскрываются обстоятельства: в 1229 год от Рождества Христова, при пастырстве Григория IX, на десятый год императорского правления Фридриха II без пролития крови освобождена для христиан земля Гроба Господня. Затем событию придается вселенский масштаб:
Богу четыре всегда стихии послушны, и милость
Божью они нам явят, и наказанье виновным.
Раб Божий Фридрих пришел великий, и солнце блистает,
Ветер теплеет, вода вскипает, земля расцветает.
Сам Силоамский забил источник, давно уж засохший,
Вот уж высокий фонтан брызжет нам радость, даруя.
Поскольку поэт — юрист, для него водворение в городе законного государя означает и приход нелицемерного правосудия, оно и воспевается в следующих строках. Завершается поэма на песенный лад, с нечетким метром и плавающей рифмой:
Радуйся, Иерусалим, имя Господне почитаем,
Хвалою великой хвали́м, а почему — мы все знаем!
Прежде славный наш царь Иисус, теперь Фридрих наш государь,
Оба готовы страдать и в тебе свою славу стяжать.
Первый себя на закланье отдал за второго, потом
Второй ему все состоянье и себя посвятил целиком.
В Силоамском колодце, согласно евангельскому рассказу, умылся исцеленный Иисусом слепой, который после омовения в благословенном источнике прозрел[276]. Марквард верит в обновление времен, приход императора принесет новые чудеса. То, что стихотворение половину текста отводит Всевышнему, половину — Его служителю, тонко обыгрывает их непосредственную связь. И эта простая, на первый взгляд, истина на самом деле существенна, потому что, как мы помним, император-чудотворец и повелитель стихий явился в град Христов под церковным отлучением. Между тем, в стихотворении не найти ничего богохульного, ничего похожего на обожествление. В средневековой иконографии Вход Господний в Иерусалим имел прямую связь с репрезентацией светской власти и часто изображался по аналогии с въездами государей в город. В Палатинской капелле он изображен непосредственно рядом с хорами, на которых во время службы располагалось королевское семейство. Мозаика должна была напоминать монарху о его роли как подражателя Христу, Его наместника. То же — у Маркварда.
Главное, что средневековое общество требовало от светского государя, — мир и правосудие. Норманнский поэт Генрих из Авранша, обращаясь с хвалебной поэмой к Фридриху II, увещевает его не склонять слух к сплетням и «вздохам льстецов», «ибо главное, что требуется от князя, это справедливость», «если нет мира, и князь, и королевство трепещут», «близится гибель народа, опустошение королевства»[277].
Эти два принципа, Pax et justitia, не придуманы Средневековьем, они легли в основу юстиниановского законодательства, одного из важных источников государственной мысли Фридриха II. Другим важным источником представлений о власти служили Писание и наследие Отцов Церкви, в особенности «О Граде Божьем» Августина. Приведу лишь несколько фраз: «Как нет никого, кто отказался бы от радости, так нет никого, кто не хотел бы мира. Те самые, которые желают войн, ничего другого не желают, кроме победы: желают, следовательно, достигнуть посредством войны славного мира. … Ведя войну, всякий добивается мира; но никто, заключая мир, не добивается войны. … Мир града — упорядоченное относительно управления и повиновения согласие граждан. Мир небесного Града самое упорядоченное и единодушное общение в наслаждении Богом и взаимно в Боге. … В доме праведного, живущего верою и находящегося еще в странническом удалении от небесного Града, управляющие служат тем, кем управляют. Ибо управляют они не из желания господствовать, а по обязанности заботиться, и не из гордого своего начальственного положения, а из сострадательной предусмотрительности»[278].
Таковы основные августиновские принципы, которые легли в основу средневековых королевских зерцал и отразились в представлениях о власти при дворе Фридриха II. Они, с одной стороны, требовали всеобщего мира как основного общественного блага, с другой — оправдывали «войну за мир», которая, как показывает история взаимоотношений Фридриха II с североитальянскими коммунами, являлась основным содержанием политики императора в Италии. Непримиримая борьба за право быть «воплощением закона на земле»[279] становится понятной не только в связи с материальными интересами, но и в контексте окрашенных в религиозные тона представлений Фридриха II и его окружения об императорской власти[280].
В средневековой латыни термины «верующий» и «верноподданный» совпадают: fidelis. В документах, исходивших из канцелярии, верность государю обозначалась религиозными терминами: верности свойственны «рвение», «чистота», «постоянство», «заслуги» (zelus fidei, fidei puritas et constantia, meritum fidei). Восстание или сопротивление, в свою очередь, «преступление против религии», religiosa transgressio, следовательно, политическая и религиозная ересь нуждается либо в излечении, либо в искоренении во имя общего мира, за который он в ответственности перед Богом и людьми. В этой связи становятся понятными
