и воровской шайкой в качестве обитателей.
— Гм… — сказал Достоевский. — Может быть.
— А на другом конце улицы — дом немца Шписа. Чистенький, благообразный, но скучноватый. Это Европа. Причём дом Шписа полностью зеркалит дом Мурина. У Шписа тоже есть дочь, которую зовут Тинхен. Мою троюродную сестру Екатерину Ольденбургскую мы зовём в семье Тиной. То есть Тина — это уменьшительное в частности от Екатерины. То есть даже дочь Шписа зовут также, как дочь Мурина.
— Очень интересно, — улыбнулся Достоевский.
— Кстати, старообрядцы там выбиваются из контекста. Во-первых, они люди весьма практичные, и с чёрным мистицизмом у меня не ассоциируются, во-вторых, герой не воспринимает церковь, где встречает Мурина с его дочерью-женой, как какую-то необычную. А старообрядческие церкви отличаются от наших. Там кресты другие, и этого сложно не заметить. Кроме того, старообрядки не завязывают платки, а закалывают булавкой. Не знали этой детали?
— Узел — это удавка Иуды, — улыбнулся гость. — Так что завязывать нельзя.
— Вот именно. Поэтому мне кажется, что Мурин скорее Фауст, чем старообрядец. Книга его похожа на старообрядческую, потому что старая и рукописная. Но там вряд ли молитвы. Скорее, заклинания.
— Фауст? — улыбнулся Достоевский.
— Конечно, Фёдор Михайлович. И не отпирайтесь. А Екатерина его — Гретхен. И Екатерина, как и Гретхен, имеет не вполне понятное отношение к смерти своей матери. В «Бедных людях» вы перенесли на русскую почву «Страдания юного Вертера», так что в следующей повести совершенно естественно было поразмышлять на тему Фауста. Не угадал?
— Вам известно имя Иоганн Шпис?
— Нет, — признался Саша. — Может быть и встречал где-то, но не помню кто это.
— Автор «Истории о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике».
— Ага! Значит, угадал.
— Почему-то до сих пор моего немца связывали с автором рыцарских романов Христианом Шписом.
— Вообще не знаю, кто это. Так что этот смысл не выловил. Я же говорю, у меня слабенькая эрудиция.
— Я бы не сказал, — улыбнулся Достоевский. — Ещё на «шпис» начинается немецкое слово «обыватель».
— А вот это уже позор на мою седую голову! Только что немецкий сдавал! Ну, конечно! Обывательская скучная Европа. Но ведь именно у немцев главный герой спасается от своего безумия, которое он подцепил в чёрном омуте славянского мистицизма.
— Он заболевает на три месяца, — заметил Достоевский.
— Да, не так однозначно, у меня, наверное, слишком прямолинейные трактовки. Но потом выздоравливает и много молится. Можно понять так, что Европа может спасти тело, а вот для спасения души нужно Православие. Наверное, именно этот смыл и увидел Белинский, и он ему очень не понравился. Кстати, не с атеистических ли позиций писал ваш герой свою историю церкви? А потом он лоб в лоб столкнулся с мистическими проявлениями, они камень на камне не оставили от его концепции, он выкинул свой труд вместе с его атеизмом и обратился к Богу.
— Как хорошо, что вы не цензор, — заметил Достоевский.
— Я вообще против цензуры. Но папа́ вполне способен набрать в цензоры интеллектуалов, которые будут вылавливать такие штуки. Так что надо пораньше Билль о правах принять. Пока будущие цензоры не сгубили русскую литературу. Кстати, мне пришла в голову ещё одна очень лестная для нас (я имею в виду династию Романовых) трактовка. Дом Шписа — это не совсем Европа. Это европеезированная Россия, управляемая нашей немецкой династией Гольдштейн-Готторпов. Россия Петербурга. И под нашей благотворной властью можно не только спасаться от всякого инферно, вести честную обывательскую жизнь, но и молиться вволю в официальной церкви.
Гость усмехнулся и покачал головой.
— Значит, точно не так, — сказал Саша. — Но зато я припасу этот смысл на тот случай, если вашу «Хозяйку» перестанет пропускать цензура и вывалю его цензорам.
— Не надо, — улыбнулся Достоевский.
— Ладно, может так пропустят. Резюмируя, вот это всё. Я бы не хотел, чтобы линия «Вия», «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Страшной мести» пресеклась в русской литературе из-за ограниченности Виссариона Григорьевича и его твердокаменного авторитета. Письмо у него отличное (то, которое вы у Петрашевского читали), а вот за это придушил бы собственными руками. Так что не прячьте «Хозяйку», никакая она не дурная, хотя и экспериментальная, и несколько лохматая в силу экспериментальности. Я «Бедных людей» прочитал, повосхищался стилем, пожалел героев, поразмышлял на тему, что делать, чтобы такого не было. Но и всё. А «Хозяйка» ваша меня не отпускает. Надо, наверное, ещё раз перечитать помедленнее, чтобы выловить остальные девять смыслов. Или сколько их там?..
— Спасибо! — улыбнулся Достоевский. — Это правда то, что говорят о ваших сбывшихся предсказаниях?
— Конечно, — улыбнулся Саша. — Как ваши «Записки из Мёртвого дома»?
Рука великого писателя дрогнула и застыла над страницей. Он поднял глаза и взглянул на Сашу с безграничным удивлением.
— Откуда вы знаете?
— Не верите в ясновидение?
— Ну, вы же читали «Хозяйку». Скорее верю.
— У меня не из нижнего мира, — улыбнулся Саша. — Я точно душу не продавал.
— Как бы я мог подумать такое! Только книга называется: «Сцены из Мёртвого дома».
— По-моему, «Записки» лучше. Вы их уже пишите?
— Да, наброски.
— Это будет ваша первая книга, которую переведут примерно на все языки. Там есть очень яркие эпизоды. Забыть не могу того героя, который поменялся именем с другим каторжником за какую-то ерунду и сменил поселение на пожизненную каторгу. Мне всё казалось, что как-то можно это исправить. Не должна человеческая глупость обходиться настолько дорого.
— Сушилов, — сказал гость. — Поменялся именем за рубль серебром и красную рубаху.
— Это реальный человек?
— Да.
— Интересно, можно его как-то найти, навести справки, узнать, что с ним…
— Это было в Омском остроге.
— Надо попробовать, — сказал Саша.
— Сушилов не один такой, — сказал Достоевский, — это часто бывает на каторге.
— То есть это системная проблема?
— Да, арестанты иногда меняются именами, в случае Сушилова удивительна только цена. Очень за дешево он себя продал.
— Но это же полное безобразие! — воскликнул Саша. — Как это вообще возможно? Есть же описание человека! Этого же не может не знать администрация!
— Администрацию не очень интересуют такие маленькие люди, как Сушилов.
— То есть им похрен. Понятно. Не то, чтобы я был удивлён. Но что-нибудь придумаю.
Проблема казалось не такой уж простой, учитывая элитарность искусства фотографии.
— Папа́ скорее всего не знает, — заметил Саша. — Его не красит, конечно, что он чего-то не знает, но страна наша слишком велика, за всем не углядишь.
— Что вы ещё запомнили из моей ненаписанной книги? — спросил Достоевский.
— Эпизод наказания розгами ссыльного поляка, который служил в Польше преподавателем математики. Как он звука не издал. Вызывает уважение, конечно. Я ничего не путаю?
— Нет, вы правильно
