Мы едим молча. На десерт она сделала божественное суфле. На дне чашки под суфле я обнаруживаю ягоду земляники и кусочек шоколада. Она называет это блюдо «Искушение археолога».
Диана ставит на старомодный проигрыватель пластинку «Chicago».[46] Приглушает свет. Зажигает две красные свечи на стеклянном столе. Ее нейлоновые чулки поблескивают в свете маленьких огоньков.
Кожа дивана скрипит, когда она садится рядом со мной. Такой же скрип слышится в музыке. Судя по всему, она ставила эту пластинку много-много раз. Несколько минут мы сидим молча и боимся прикоснуться друг к другу. Или не прикоснуться.
Диана спрашивает, не хочу ли я выпить. Я соглашаюсь.
Она приносит из кухни джин «Бифитер» и тоник, два стакана, кусочки льда. Мы чокаемся и фыркаем при звоне стаканов. После этого пьем молча. Не знаем, с чего начать. Я пытаюсь придумать какую-нибудь романтическую тему. Ту, которая помогла бы растопить смущение.
Она опережает меня:
— Тебе не кажется, что ты уже что-то нашел? В своем расследовании?
Это не совсем романтично, но лучше, чем напряженная тишина. Я отвечаю:
— Я знаю ровно столько же, сколько на момент отъезда. Но зато я теперь еще более растерян.
Она тихо смеется:
— Странно думать, что у тебя есть… жизнь там, в Норвегии. Я ничего о тебе не знаю!
— А я о тебе.
— Расскажи о себе!
Я рассказываю. Очень бегло.
За окном мерцают миллиарды крохотных огоньков Лондона.
— Засранцы! — шепчет она тихо сама себе.
— Кто?
— Они думают, что я их собственность!
— Кто?
— Папа. И все прочие, его слуги. «Делай то, делай это! Диана, будь послушной. Диана, делай, что тебе говорят!» Тошнит от всего этого!
У Дианы бокал пустой. А у меня еще половина. По ее глазам видно, что она уже опьянела. Наливает себе еще один стакан и выбирает новую пластинку. «Отель „Калифорния“».[47]
У нее есть проигрыватель CD, но сегодня вечером она ставит только пластинки семидесятых годов. On a dark desert highway… Cool wind in my hair… Warm smell of colitas… rising up through the air… [48] Я закрываю глаза и погружаюсь в воспоминания.
— Ты напоминаешь мне одного знакомого парня, — заявляет она.
Я открываю глаза и молча смотрю на нее. Она делает несколько глотков из своего стакана и бросает туда два кусочка льда.
— Его звали Робби. Роберт. Но мы звали его Робби.
Я не произношу ни слова.
— Собственно говоря, только сегодня вечером я поняла, на кого ты похож. Теперь вижу. Ты похож на Робби. — Она смотрит на меня и в то же время куда-то вдаль. — Робби Бойд. Мы были вместе одно лето.
— Давно?
— Нам было по пятнадцать лет. Учились в разных школах-интернатах.
— Он был альбинос?
Взгляд изумленный.
— Ты сказала, что я тебе его напоминаю, — объясняю я.
— Не в этом дело. Вы похожи.
— Что с ним стало?
— Умер.
— Ой.
— В автокатастрофе.
— Ой.
— Я узнала об этом случайно. Никто не подозревал, что мы встречались. Я не могла никому об этом рассказать, В каком-то смысле для меня эта история не кончилась. Каждый раз, когда я бываю с каким-нибудь мужчиной, мне кажется, что я изменяю Робби. Может быть, поэтому я никак не могу остановиться на ком-нибудь. — Диана задумчиво хихикает, набирает воздух и медленно выдыхает. — Ты испытываешь когда-нибудь чувство одиночества? — Она ерошит мне волосы.
— Бывает.
— Я не имею в виду, что ты остаешься без партнера. Я хочу сказать — чувствуешь одиночество?
— Иногда.
— В юности я чувствовала себя самым одиноким человеком на этой земле. У меня никогда не было мамы. Она умерла при моем рождении. А папа — он… — Она делает глоток из бокала.
— Что с ним?
— Он… Он всегда очень далек от меня. Вел себя, как добрый дядюшка. Наверное, поэтому мне так нужен был Робби. Наконец-то я нашла кого-то, если ты понимаешь.
— Я потерял отца, когда был мальчишкой.
— Наверное, это еще хуже, — задумывается она. — Ты знал его. Ты потерял того, кого любил. Я не сразу поняла, что потеряла маму.
— Значит, и не надо было чем-то заполнять пустоту.
— Или, может быть, пустота была такой большой, что я ее не заметила. — Она смотрит на меня. — Я часто чувствую проклятое одиночество. Даже если в это время я с парнем.
— Многие чувствуют одиночество в толпе.
— У тебя было много девушек?
— Не особенно.
— А у меня много! Ну конечно, не девушек, а парней! Мужчин! И знаешь что?
— Нет.
— Это не спасает от проклятого одиночества. Даже если у тебя было сто любовников, все равно оно остается с тобой.
Я пожимаю плечами. Сто возлюбленных — это для меня такая же теория, как последний постулат Ферми: я не постигаю даже, в чем тут проблема.
Я спрашиваю:
— У тебя было сто любовников?
Она хихикает:
— У меня такое ощущение! Девяносто девять! Не знаю. В каком-то смысле у меня был только один возлюбленный. Это Робби. Все остальные были только… Ну, сам знаешь…
Она прислоняется ко мне. Левой рукой я обнимаю ее за плечи.
— Иногда я его ненавижу! — восклицает она.
— Робби?
— Нет, папу! Пойми меня правильно. Я его люблю. Но иногда я его ненавижу до глубины души! — Она вздыхает, поворачивается ко мне и смотрит прямо в лицо. — Тебе кто-нибудь говорил, что ты очень красивый?
— Ну да. После двух-трех рюмок.
— Я не шучу. Тебя легко полюбить.
— Диана, я видел себя в зеркале.
— Ты милый!
— Ты тоже милая!
Она грубо смеется и тычет меня в бок указательным пальцем:
— Ты мне льстишь! Я рада, что встретила тебя!
— Почему?
— Потому что ты мне понравился. Потому что я никогда не встречала такого, как ты. Ты сам по себе. Ты посылаешь к черту весь мир. Ты уникальный.
— У меня, в общем-то, нет другого выхода.
— Ты во что-то веришь! Никогда не сдаешься. Тебе все равно, с кем ты имеешь дело. Я всегда уважала таких, как ты. А эти засранцы…
— Кто?
— Им кажется, что они могут… — Она останавливается. — Если бы ты только знал… Покажи им! — гневно выкрикивает она.
«Сейчас что-то будет», — думаю я.
Она наклоняется и целует меня.
Когда я поцеловал девушку в первый раз, мне было шестнадцать лет. А ей — четырнадцать. Ее звали Сюзанна. И она была слепая.
Целуя Диану, я думаю о Сьюзи. Не знаю почему. Я не думал о Сьюзи много лет. Но то, как Диана целуется (с какой-то неловкой навязчивостью, как будто она хочет и не хочет одновременно), открыло дверь в прошлое. Я вспоминаю тщедушное тело и несложившиеся формы Сьюзи, то, как мы дышим в рот друг другу.
Дыхание Дианы отдает джином. Язык ее озорничает. Не знаю, куда мне девать руки. Она немного отодвигается, берет мое лицо в свои ладони и глядит на меня. В глазах появились красные прожилочки, которые бывают у непривычных к выпивке людей. Есть и еще что-то — переживание? горе? смущение?
Ничего не говоря, она начинает расстегивать блузку. Застыв в ожидании, я слежу за каждым ее движением. Справившись с пуговицами, она берет мою руку и прикладывает пальцы к лифчику.
Бросает на меня взгляд. «Бьарн, милый альбинос». Один из ста.
Ведет меня в спальню. Стены ярко-красного цвета. На двуспальной кровати — черное одеяло с желтой молнией. На столике у кровати — глянцевые модные журналы. Она сбрасывает одеяло, забирается на постель и, извиваясь, выбирается из юбки. Ради такого случая она приоделась. Красный прозрачный лифчик в тон трусикам. Она шевелится в кровати, ожидая, когда я приду. Я расстегиваю рубашку и мучаюсь с ремнем. У меня каждый раз проблемы с ремнем, когда надо его расстегнуть на глазах у нетерпеливой женщины. Хотя сказать, что это бывает часто, я никак не могу.
Когда я сажусь на край кровати, она наклоняется и жадно целует меня. Я чувствую себя глупым. Беспомощным. Я знаю, что мне надо делать. Но не делаю этого. Сижу неподвижно и заставляю ее страдать.
Впрочем, не очень сильно. Она открывает ящичек столика и вынимает четыре коротких шелковых шнура.
Нервно фыркает:
— Хочешь привязать меня?
Она пьяна. Безусловно, пьяна.
— Что это такое? — бормочу я.
Я правильно расслышал ее слова. Но не могу поверить.
— Привяжи меня!
Я смотрю на шнуры.
— Шокирован? — спрашивает она.
— Вовсе нет!
Как будто я в жизни ничем другим не занимался, кроме как привязывал женщин к кровати и потом любил их до безумия.
— Ты шокирован! Я же вижу!
— Вовсе нет! Я читал об этом!
— Не хочешь? Откажись, если не хочешь!
Конечно хочу. Я только не могу понять как. Она показывает мне, что надо делать. Я привязываю кисти и лодыжки к каждой из четырех стоек кровати. Она тяжело дышит. У каждого из нас свои желания.
