и отвлекать студентов от соблазнов и искушений подполья. Слева же, наоборот, это отлично постигли и испугались.
Практически это сказалось сразу после концерта. Здесь вышел непредвиденный казус. Давая концерт, мы не подумали, кому отдать деньги. Это казалось деталью, которую собрание решит в свое время. Но когда собрание было назначено, попечитель потребовал, чтобы деньги были отданы в официальный Комитет сбора для голодающих, отделение которого в Москве было под председательством великой княгини Елизаветы Феодоровны[262]. Это требование нас очень смутило. Против самого Комитета мы ничего не имели; во главе дела стоял Д. Ф. Самарин, популярный за свое энергичное выступление по поводу голода. Сам великий князь Сергей Александрович, только что назначенный в Москву генерал-губернатором на место В. А. Долгорукова, не успел себя показать с дурной стороны[263]. Относительно студентов он сумел даже сделать красивый жест. Как и другие начальствующие лица в Москве, он имел даровое кресло на всех спектаклях. В день концерта он прислал адъютанта заплатить за свое кресло 50 рублей и внести 1000 р. Этот взнос, показавший, что он оценил отдачу концерта голодающим, несмотря на нашу нужду, был очень замечен. По существу, мы против желания попечителя могли бы не спорить. Но мы были задеты, что от нас этого требовали; это нарушало наши права. Но конфликта с попечителем из-за этого мы не хотели. Мы пошли на «компромисс», как в таких случаях приходится делать. Начались необычные для наших нравов дипломатические переговоры между попечителем и студенческой организацией, и мы кончили миром. Требование попечителя было им взято назад. Он написал нам другую бумагу; он предоставлял нам свободу решить, куда направить наше пожертвование, но требовал, чтобы деньги были отданы не частным лицам, а официальному учреждению. А за то мы обещали от себя предложить общему собранию направить деньги в комитет великой княгини. Для нас, конечно, был риск; мы брали на себя слишком много; с нами могли не согласиться, и, что еще хуже, — с общим собранием мы вели двойную игру. Всей правды мы ему сказать не могли. Однако все обошлось. Новое требование попечителя было в нравах этого времени. Оно никого не удивило и устранило самые популярные проекты направления денег. Оппоненты не были подготовлены для возражений, да по тогдашним временам возражать могло казаться не безопасным. Как бы то ни было, против нашего предложения никто не поднялся. Один студент попросил проголосовать еще раз обратным порядком: сидеть, а не вставать несогласным. В этом был психологический смысл, но студенты уже были связаны состоявшимся голосованием и мнений не переменили. Потом нас осуждали, и правильно, но это припомнилось гораздо позднее.
Казалось, все сошло благополучно. Решение состоялось в том смысле, как мы обещали и как хотел попечитель. Деньги великой княгине были отвезены депутацией, в которую вошли председатели и казначеи старой и новой комиссии. Мое участие в этой депутации позднее слева мне поставили тоже в вину. Но, несмотря на благополучный исход, студенческая инициатива с концертами наверху не понравилась. Не понравилось в ней именно то, что нас привлекало: то, что студенты показали себя хозяевами собственного дела, что оказалось необходимым считаться с волей общего собрания, что не начальство, а мы распоряжались. Это противоречило не только духу Устава 1884 года, но [и] духу режима.
Несочувствие не замедлило обнаружиться. Наступило время весеннего концерта. Новая комиссия понимала, что давать концерт в свою пользу теперь было еще невозможней, чем осенью, и возбудила вопрос об устройстве второго концерта на тех же основаниях. Но наверху «продолжения» опыта уже не хотели. Попечитель сообщил комиссии, что разрешения не будет. Кто на этом настоял, осталось загадкой; решение шло, очевидно, не от него, а против него. Возник вопрос: что же делать? Было последовательно одно: от концерта совсем отказаться; давать его в свою пользу было очевидно нельзя. Хозяйственная комиссия предложила это собранию. Она просила меня прийти ее защищать. Я согласился охотно, так как такому решению очень сочувствовал. Но в день заседания попечитель потребовал, чтобы я с речью не выступал, и напомнил, что я у него на поруках. Я подчинился. Предложение комиссии защищали другие. Но настроение было не прежнее. С. В. Завадский был главным оратором против проекта комиссии. Он понимал, что мы отдали первый концерт голодающим, но не мог понять, что мы от концерта хотим совсем отказаться. В его воспоминаниях об этом концерте память ему изменила; спорить ему пришлось не со мной[264]. При голосовании сошлись голоса правых и левых. Правые не хотели идти против желания власти, а левые защищали нужды студенчества, тем более что новой «подписки» нам бы не разрешили. А демонстрации за чужой счет они не хотели. Предложение хозяйственной комиссии было отвергнуто. Несколько членов ее вышли в отставку, и в нее были выбраны «новые люди». Моя личная связь с новой комиссией оказалась разорванной.
Мне пришлось столкнуться с новым отношением власти и по другому вопросу. Я упомянул, что ушел из хозяйственной комиссии потому, что затевал новое дело, которое мне казалось еще более благодарным. Вот в чем оно состояло. Как известно, студентам было трудно обходиться без литографированных лекций. Издание их сделалось для отдельных студентов источником дохода; издатель нес риск, но зато и наживался, на многолюдных курсах даже чрезмерно. Мы затеяли организовать «общественное издание» лекций, без предпринимательской прибыли. Централизовать издание в одних выборных руках, платить справедливо за труд, но не давать никому наживаться на общей потребности и поставить все дело под контроль выборных студенческих органов. Нас особенно соблазняло, что такая организация была бы более широкой, чем оркестр и хор, охватила бы весь университет без исключения и показала бы всем преимущество общественной самодеятельности. И инспектор, и попечитель опять на это пошли. Профессора нас поощряли. Мы скорее встретили сопротивление в прежних издателях, которых этот план бил по карману. С их стороны предъявлялись возражения самых различных порядков. Но раньше, чем мы окончили разработку проекта, инспектор нас предупредил, чтобы мы не торопились, что против нас ведется интрига, что нас обвиняют в желании создать свою литографию и собирать суммы на «неизвестные цели». Могу засвидетельствовать, что об этом тогда мы не помышляли. Говорили тогда же, что возражения исходили не только от студентов-издателей, но и от некоторых профессоров, которые, как Боголепов, сами издавали свои лекции. Не знаю, где была правда, но едва ли для такого отношения властей надо искать особенно глубоких причин.
Если наши власти были бы способны иначе смотреть, вся их политика была бы иная; но тогда не было бы
