Донна Анна. Жуан!
Дон Жуан. Да, я стал находить в ее голосе всю музыку песен, в ее лице — всю красоту картин, в ее душе — весь жар поэзии.
Донна Анна. И вероятно, потом разочаровались. Но ее ли вина, что вы наделили ее всеми этими совершенствами?
Дон Жуан. Да, отчасти это ее вина. С удивительной инстинктивной хитростью она молчала и позволяла мне превозносить ее, приписывать ей то, что я сам видел, думал и чувствовал. Мой романтический друг был слишком беден и робок и потому зачастую не смел подойти к тем женщинам, которые своей утонченностью и красотой, казалось, отвечали его идеалу; так он и сошел в могилу, не утратив веры в мечту. Но мне судьба и природа благоприятствовали. Я был знатного происхождения и к тому же богат; если моя наружность не нравилась, льстили мои слова, хотя обычно мне и в том и в другом сопутствовала удача.
Статуя. Фат!
Дон Жуан. Вы правы; но даже мое фатовство нравилось. И вот оказалось, что стоит мне только затронуть воображение женщины, она уже готова дать мне уверить себя, что я любим; но, увенчав успехом мои искания, она никогда не скажет: «Я счастлива: моя страсть удовлетворена», но всегда сначала: «Наконец-то все преграды пали», а затем: «Когда мы опять увидимся?»
Донна Анна. То же самое говорят и мужчины.
Дон Жуан. Простите, я утверждаю, что никогда этого не говорил. Но женщины все как одна произносят именно эти две фразы. И я хочу сказать, что меня они всегда чрезвычайно смущали; ведь первая из этих фраз означала, что дама была движима единственным побуждением — прорвать мою оборону и приступом взять крепость; а во второй она довольно открыто заявляла, что отныне смотрит на меня как на свою собственность и намерена распоряжаться моим временем по своему усмотрению.
Дьявол. Вот тут-то и сказалось ваше бессердечие.
Статуя (качая головой). Не следует повторять слова, сказанные вам женщиной, Жуан.
Донна Анна (строго). Они должны для вас быть священны.
Статуя. Оно, положим, правда, что женщины всегда говорят именно эти слова. Насчет преград это бы еще ничего, но вот от второй фразы меня всегда немножечко коробило, разве только уж и вправду был влюблен по уши.
Дон Жуан. После этого дама, которая до той поры жила беспечно и вполне счастливо, вдруг теряла покой, сосредоточивала на мне все свои помыслы, принималась хитрить, преследовать, подстерегать, следить, всячески стараясь удержать свою добычу, — добычей, как вы сами понимаете, был я. Но ведь я вовсе не того искал. Быть может, это все было вполне уместно и естественно, но где же музыка, живопись, поэзия, наслаждение, воплощенные в прекрасной женщине? И я бежал прочь. Так бывало не раз. Собственно говоря, именно это меня и прославило.
Донна Анна. Вы хотите сказать — обесславило.
Дон Жуан. От вас ведь я не убежал. Что же, вы осуждаете меня за то, что я бежал от других?
Донна Анна. Вздор, сударь, вы забыли, что разговариваете с семидесятисемилетней старухой. Подвернись случай, вы бы точно так же убежали и от меня, — если бы я вас отпустила, конечно. Со мной это было бы не так легко, как с другими. Если мужчина сам не хочет соблюдать верность долгу и семейному очагу, его нужно заставить. Все вы хотели бы жениться на прелестных олицетворениях музыки, живописи и поэзии. Но это невозможно, потому что их не существует. Если обыкновенная плоть и кровь вам не подходит — останетесь вовсе ни при чем, только и всего. Ведь мирятся женщины с мужьями из плоти и крови, да еще и этого-то подчас маловато! Придется и вам примириться с женами из плоти и крови.
Дьявол недоверчиво хмурится. Статуя делает гримасу.
Я вижу, никому из вас это не нравится, но тем не менее это так; и, как говорится, хоть оно и не по вкусу, а придется проглотить.
Дон Жуан. Дорогая сеньора, вы в нескольких фразах изложили всю сущность моих возражений против романтики. Вот именно потому я и отвернулся от моего романтического приятеля с художественной натурой — как он сам называл свое ослепление. Я поблагодарил его за то, что он научил меня пользоваться ушами и глазами, но сказал, что поклонение красоте, погоня за счастьем и идеализация женщины — все это в качестве жизненной философии гроша ломаного не стоит; он назвал меня филистером и ушел.
Донна Анна. По-видимому, Женщина, несмотря на свои многочисленные недостатки, тоже кой-чему вас научила.
Дон Жуан. Она сделала больше; она дала мне ключ ко всему, чему меня учили другие. Ах, друзья мои, когда преграды пали в первый раз — какое это было ошеломляющее открытие! Я ждал безумства, опьянения, всего того, что в юношеских грезах связывается с любовью; и что же — голова моя оставалась совершенно ясной и мысль работала с безжалостной четкостью. Самая завистливая соперница не разглядела бы в моей подруге столько изъянов, сколько видел я. Я не был обманут; я взял ее, не одурманивая себя наркозом.
Донна Анна. Но вы ее взяли.
Дон Жуан. В этом и заключалось откровение. До той минуты я никогда не терял господства над самим собой, никогда сознательно не делал шага, пока мой разум не обсудит и не одобрит его. Я мнил себя существом сугубо рационалистического склада, мыслителем. Вместе с глупым философом я восклицал: «Я мыслю, следовательно я существую»[161]. Но Женщина научила меня говорить: «Я существую, следовательно я мыслю». И еще «Я хотел бы мыслить еще глубже, следовательно я должен существовать еще интенсивнее».
Статуя. Все это ужасно абстрактно и метафизично, Жуан. Если б вы были более конкретны и излагали свои мысли в виде занимательных анекдотов о своих любовных похождениях, вас было бы куда легче слушать.
Дон Жуан. Ах, ну что тут еще говорить! Разве вы не понимаете, что, когда я оказался лицом к лицу с Женщиной, каждый фибр моего незатуманенного, мысляшего мозга советовал мне пощадить ее и спасти себя. Моя нравственность говорила: нет. Моя совесть говорила: нет. Мое рыцарское чувство и жалость к ней говорили: нет. Моя осторожность и опасение за себя говорили: нет. Мое ухо, искушенное тысячью песен и симфоний, мой глаз, изощренный в созерцании тысячи картин, не знали пощады, по косточкам разбирая ее голос, ее черты, ее краски. Я улавливал в ней предательское сходство с ее папашей и мамашей, по которому можно было угадать, чем она станет через тридцать лет. Я отмечал блеск золотого зуба в ее смеющемся ротике; вдыхая ее аромат, размышлял об отправлениях ее нервной системы. Романтические грезы, в которых я шествовал по райским долинам руку об руку с бессмертным, вечно юным созданием из кораллов и слоновой кости, покинули меня в этот великий час. Я вспоминал их, тщетно стараясь вернуть их обманчивую красоту; но они теперь казались мне пустой выдумкой; мое суждение оставалось неподкупным; на каждую попытку мозг мой сурово отвечал: нет. И вот, в ту самую минуту, когда я готовился принести даме свои извинения, Жизнь схватила меня и швырнула в ее объятия, как моряк швыряет объедки рыбы в клюв чайки или альбатроса.
Статуя. Могли бы и не раздумывать столько. У вас та же беда, Жуан, что и у всех умных людей: мозгов слишком много.
Дьявол. Но скажите, сеньор Дон Жуан, разве после этого вы не почувствовали себя счастливее?
Дон Жуан. Счастливее — нет; умнее — да. В это мгновение я впервые познал самого себя, и через себя — мир. Я понял, как бесполезны всякие попытки ограничить условиями ту неотразимую силу, которая зовется Жизнью; проповедовать осторожность, тщательный выбор, добродетель, честь и целомудрие…
Донна Анна. Дон Жуан! Критикуя целомудрие, вы оскорбляете меня.
Дон Жуан. Ваше целомудрие я не критикую, сеньора, поскольку оно привело к появлению мужа и двенадцати детей. Будь вы даже распутницей из распутниц, вы не могли бы сделать больше.
Донна Анна. Я могла бы иметь двенадцать мужей и ни одного ребенка; об этом вы не подумали, Жуан. И позвольте вам заметить, что человеческий род, ныне пополненный моими усилиями, потерпел бы от этого значительный ущерб.
Статуя. Браво, Анна! Жуан, вы побеждены, разбиты, уничтожены.
Дон Жуан. Вовсе нет, хотя это действительно был бы существенный ущерб. Я согласен, что донна Анна коснулась сути дела. Но тут ни при чем любовь, целомудрие или даже постоянство, потому что двенадцать детей от двенадцати разных отцов, быть может, еще лучше способствовали бы пополнению человеческого рода. Предположим, мой друг Оттавио умер бы, когда вам было тридцать лет; вы бы, конечно, недолго вдовели — для этого вы были слишком красивы. Предположим далее, что его преемник умер, когда вам было сорок; вы бы все еще были неотразимы, а женщина, которая дважды была замужем, выйдет и в третий раз, если ей представится к тому возможность. Во всяком случае, нет ничего невозможного или предосудительного в том, чтобы одна почтенная дама родила в течение своей жизни двенадцать детей от трех разных мужей. По всей вероятности, такая дама меньше оскорбляет закон, чем бедная девушка, родившая одного незаконного ребенка, которую мы обливаем грязью за это. Но осмелитесь ли вы утверждать, что она более строга к себе?
