Иван, гнавший свою тачку следом за Шмелевым, явственно услышал хруст теменной кости – точно большое яйцо лопнуло.
Когда он, бросив тачку, сзади подскочил к командиру, тот уже рвал с пояса убитого ремень с подсумками.
– Карманы, карманы обшаривай, – не глядя на Ивана, хрипло бросил Шмелев, – им махорку эти дни выдавали-она собакам след перебьет.
Где-то в соседнем коридорчике каменоломни протяжно заголосил второй итальянец. Лязгнул затвор, и тут же над самой головой Ивана выстрелил капитан-лейтенант, крикнув:
– Силов! Подсумки! Черт тебя!.. – и так же раскатисто гаркнул навстречу вывернувшемуся из-за угла коридора седоусому итальянцу: – Куда прешь, дура?.. – выстрелил еще раз, рванул Ивана за рукав: – За мной! Ходу! – и, пригибаясь, коридорчиком, петлями ходов помчался в гору.
Иван, держа в руках кисет и пачку махорки, вынутые из кармана убитого, побежал следом.
Запаленно, с выхрипом дыша, с винтовкой наперевес, нагнал бегущих на повороте Егор Си-лов, пробормотал только: – Н-ну, дали жизни… – и шарахнулся за глыбу гранита. Ошалело визгнула пуля, уходящая рикошетом от скользкой грани камня. Брызнули осколки, острый камешек больно стеганул Ивана по щеке. Но пули уже отставали от их винтящегося вверх бега, и, казалось, солнце, с каждым шагом вырастая, становилось ближе, крупнее, точно само шло им навстречу.
Когда поднялись на скалистый гребень и визгнула первая пуля, выпущенная конвойными уже не панически – лишь бы стрелять, а обстоятельно, с упора, по четко вырезавшимся на синеве небес силуэтам – как в панораме, стали видны только что покинутые зигзаги гранитового карьера.
Конвойные, согнав пленных в кучу, положив их, легли сами и взяли на прорезь прицела первую скалистую ступеньку взгорья.
Обстрел велся методически. Каждый ствол, не вздрагивая, лежал на камне.
А еще ниже от сторожевой вышки бежали двое с овчарками на сворках. Псы рвались вперед, подтаскивая за собой проводников.
Выстрелы будили в горах встревоженное раскатистое эхо, вспухали голубые прозрачные дымки, да ныли, отскакивая рикошетом от скал, шальные пули. Изредка остро брызгали осколки камней.
Заливистый голос овчарки донесло вместе с порывом теплого ветерка, тянувшего снизу, от нагретой земли.
– Придется залечь… Одного положим, у других глаза перекосит, – решительно определил Шмелев, сбрасывая с ремня винтовку.– Ложись, старшины, сейчас мы с этим тиром покончим… Иначе не пройти нам погребешку. На выбор валить будут.
Егор, точно в прицельный станок, уложил винтовку между двух камней и, сосредоточенно морщась, пытался открыть незнакомой системы затвор.
– Что ты ее душишь? На себя дергай! Теперь прижми. Открывай, – отрывисто покрикивал Шмелев, успевший присмотреться ко многим конструкциям затворов. Но выстрелить Егору так и не пришлось.
Иван, сбоку следивший за возней его пальцев с хитростями чужой винтовки, вдруг положил руку на ствольную накладку и скороговоркой попросил:
– Егор, дай я им первый за Андрея Федоровича, за Косту, а, Егор? Уважь!
Столько ли мольбы было в голосе Ивана или повлияло что-то другое, только Егор молча уступил оружие. И вдруг, уронив голову на руки, скрипнул зубами и сдавленно застонал. В горячке никто не обратил внимания на его стон.
Иван отчетливо, как на учении, щелкнул затвором, досылая патрон в казенник, сказал шепотком:
– Н-ну, послужи, красавица.
И, умостив ствол между двух камней, прикладываясь, широко раскинул локти.
Целился он старательно, долго, а выстрелив, помянул капитана Хазенфлоу и что-то из корабельного такелажа.
– Плавней, не дергай, – строго напомнил из-за его плеч Шмелев, – неужели заново тебя учить?
Егор продолжал лежать, не поднимая головы. Тугими пузырями лопались выстрелы. Раздельно чертыхался Иван Корнев. Все ближе подвывали овчарки.
Однако после третьего выстрела Иван с размаху хлестнул ладонью по каменной плитке.
– Есть один! Списан!
– Старшина, не увлекайся, – хмуро предостерег его Шмелев. – Обходить бы не стали. Скорее до леса добираться надо… Эх, тебя-то только и недоставало!
Рослая, волчьей масти, овчарка, вывернувшись из темной норы каменоломни, яростными скачками рванулась в гору. Шерсть ее свирепо взъерошилась на загривке.
Шмелев неспешно, не поднимаясь с колен, вскинул винтовку. Пес, опустив лобастую голову, носом держась за след, бежал к нему.
Выстрел грохнул, когда до ищейки осталось не больше двадцати шагов.
Две напряженные силы столкнулись в яростно ощетинившемся звере – инерция могучих бросков его мышц и валящая на землю, опрокидывающая сила свинца.
Пес, ощерясь, вскинулся на задние лапы, перевернулся в воздухе и витком спущенной пружины полетел под откос.
Вторую овчарку проводник так и не спустил с привязи. Беснуясь заливистым лаем, она рвалась из его рук где-то за грудами камней.
– А ну, в лес, под елки! – вскидываясь с колен, прикрикнул Шмелев и, только сейчас увидев уткнувшуюся в ладони голову Егора Силова, нагнулся над ним и положил руку на его вздрагивающий потный затылок. Глуха застонав сквозь сцепленные зубы, Егор поднял голову. Он был мертвенно бледен, сразу стала заметна на осунувшемся лице ржавчина молодой светлой бородки.
Из уголка его поблекших, уже обведенных синевой губ стекала алая струйка.
– Куда?-озабоченно спросил Шмелев, стаскивая с себя форменку и тревожно взглядывая на небо – не сверкают ли плоскости снижающегося с выключенным мотором самолета?
– Под ключицу, – отчетливо сказал Егор и, упершись левой рукой в камни, приподнялся. Глаза его смотрели сосредоточенно, грустно.– Меня еще там чиркнуло,– он ткнул пальцем под гору и вдруг весь перекосился от боли, вызванной резким движением.– И надо думать, крепенько, товарищи, садануло… Главное, крови-то во мне не так уж и много осталось после нынешней зимы. Только не хотел я вам праздника портить. Все равно не помочь.
Чертыхаясь и все косясь на небо, Шмелев рвал на полосы рукава форменки, бинтовал плечо и грудь Егора. Небо еще молчало, но, вероятно, где-то за первой гористой складкой Хазенфлоу или Туриньи, натужливо крича в телефонную трубку, уже вызывали аэродром.
Егор, морщась от боли, следил за спорой возней крепких рук своего командира.
Тряпки быстро намокали – из грязно-серых становились яркими и свежими, как полотнище нового знамени.
– Эх, кабы в руку, либо в ногу… – безучастно глядя на окровавленные самодельные бинты, через силу сказал Егор.– Ну, тогда… еще было бы о чем говорить… А так зря вы трудитесь, товарищ капитан-лейтенант, не задерживайтесь… Я еще пройду с вами… на сколько крови хватит.
Поддерживаемый товарищами под руки, он медленно поднялся и, закусив губы, окровавленный, бледный, упрямо побрел вперед.
Шли медленно, трудно. Вся надежда была на лес, зубчато и плотно подступивший к подошве ближней горы.
Шмелев достал вдруг из кармана пачку махорки, взятую из полевой сумки убитого им итальянца и наспех стал разбрасывать пригоршни табаку себе под ноги.
– Павел Николаевич, да вы что? – испуганно вскрикнул Иван. – Она же нам дороже хлеба!
– Пусть понюхают, – не слушая, сосредоточенно пробормотал Шмелев, продолжая сорить табаком. – Махорочка крепкая. Она их сразу со следа собьет. Ну, марш!
Ослепительно горели снега на горных вершинах. Голубел внизу, в дымке, в полуденном мареве Атлантический океан, и уже совсем не такими большими казались под светом близкого солнца все человеческие заботы и горести. Сосны, приближаясь, гудели знакомым уверенным мачтовым гулом. Их мохнатые лапы раскачивались, маня и обещая прикрытие. Еще 10-15 минут, и самолет уже ничем бы не мог помочь Догне-фиорду.
– Эх, други,– в полузабытьи клонясь головой то к одному, то к другому плечу, едва разводя бледные губы, жарко шептал Егор, утешая не себя, а остающихся жить товарищей.– Не вечен же человек. Когда-никогда помирать надо.
– Молчи, дурень! Ты еще меня пережить должен! – с болью гаркнул Шмелев и осекся. Усмешливые и грустные глаза его комендора были рядом, они смотрели понимающе и совсем спокойно, светлые и прямые глаза простодушного волжского парня.
То, что он видел сейчас, было уже выше и насмешек, и обиды, и самой субординации. Егор сказал только укоризненно:
– А ведь вы на меня, товарищ капитан-лейтенант, по службе никогда не кричали… Так уж и по человечеству не кричите. Ни к чему это. Я ж говорю, никто не вечен. А по-людски помереть – тоже кой-чего стоит…
В синеве, в непередаваемой словами прозрачности, строго и прямо стояли сосны и лиственницы. Ручьи пенной кружевной прошвой, точно искусно вышитые полотенца, были брошены на источенный временем гранит.
Вокруг простиралась Норге, старая рыбацкая промысловая «Норвега», мирная, триста лет ни с кем не воевавшая страна.
