– Вот это бы врезались! – шепотом сказал Иван, поворачивая к капитан-лейтенанту побледневшее лицо. – Чего они, спрашивается, стояли-то в лесу?
– Черт их знает. Может, шофер карбюратор чистил. А может быть, и вон ту сопку прочесывали.
Беглецы свернули в сторону от просеки и, стараясь не терять направления, пошли на восток лесом, метрах в сорока от дороги.
Но теперь и лес уже не казался таким дремотно-тихим и безобидным, как две минуты назад,– из-за каждого ствола и каждой замшелой колодины могло раздаться отрывистое «хальт», могли появиться голые черепашьи спинки шлемов.
Рука человека чувствовалась здесь во всем. Стрельчатые насечки на стволах сосен, вырезанные для стока смолы, кучи аккуратно сложенных сучьев, недавно спиленные пни говорили о близости жилья.
Беглецы выбрались на едва заметную тропинку, уводящую в горы и, не сговариваясь, пошли по ней. А тропинка, словно дразнясь, раздвоилась и, петляя между соснами, стала нахоженнее, заметнее, и белая лента шоссе опять замелькала между поредевшими деревьями справа.
Приближающийся рев второго мотора опять бросил их на землю.
В машине так же плотно, рядами сидели немцы. Шлемы, ранцы, лягушиная прозелень шинелей и серая безликость стертых быстротой и расстоянием человеческих профилей мелькнули на сизом фоне горы и растаяли в багровой пыли заката.
Почти вплотную за второй машиной промчалась третья, и все стихло.
Но Шмелев еще долго лежал, упершись локтями в щебенку.
– Понятно? – наконец и насмешливо и горько спросил он, поворачиваясь к Ивану. Тот молча кивнул.
Торные тропы и просеки были не для них. Им оставались каменные обвалы, бурелом, неприступные клыки скал над пропастями, безлюдье.
Без слова они поднялись и побрели на северо-восток, к сверкающим ледниками горам.
До ночи остановились только один раз – алюминиевой проволокой, подобранной еще возле шоссе, прикрутить оторвавшуюся подошву.
Спали, не разжигая костра, в какой-то расщелине, глубокой и узкой, как могила.
Над ними скрипело под ветром сухое расколотов дерево, и его узловатые корни, вцепившиеся в голый камень, напоминали скорченные когти орла, не осилившего свою добычу и окаменевшего вместе с ней.
Лишь только небо начало наливаться холодным лиловатым светом, поднялись и пошли дальше, все глубже в лес, в горные кручи.
Поднявшись на вершину первой горы, с которой в дымных далях внизу опять стало видно синее студеное море, разделили предпоследний сухарь.
Вечный снег на вершине слежался в камень, и, чтобы утолить жажду, его пришлось разбивать окованным сталью прикладом.
– Ничего. Он только на вершине. Внизу будет теплее, – упрямо бросил Шмелев, вскидывая на ремень винтовку.
Это были единственные слова, сказанные им за все утро. Он не ошибся – дальше путь стал легче, с каждым шагом теперь заметно теплело. Снизу, от зеленой земли, поднимались какие-то горячие, живые легкие токи.
Курился утренний туман в расщелинах, шуршали, осыпаясь под ногой, мелкие камешки. Все вокруг было мирно и ярко, как на старинной олеографии.
А когда миновали низкую снеговую линию и спустились на покрытый сочной травой горный лужок, обрамленный сизыми стрельчатыми елями, Иван не выдержал – упал на траву и прижался к ней сухой горячей щекой.
Дымились сизые леса на склонах, звенели ручьи, падая в зеленую долину, и облака, как тюки голубой растрепавшейся пряжи, лежали на скалах. Мир на глазах оживал от ледникового окоченения, и даже неясный гул далекой лавины казался отсюда безобидным,– во всяком случае, здесь немцам делать было нечего.
Иван, зажмурясь, раздвигал головой и плечами мохнатые лапы елей и вдруг почувствовал, что его крепко схватили за руки и, заламывая их назад, выкручивают из пальцев винтовку.
Он рванулся и, споткнувшись о чьи-то ноги, полетел в густой влажный мох, увлекая за собой нападающих. Ременная петля стянула его локти.
Сзади бешено взревел Шмелев, коротко, хрипло дышали люди, повиснув на его широких плечах.
Чьи-то совершенно белые от ярости глаза встали у самого лица Ивана, и сухой властный голос непонятно выкрикнул что-то ему в лицо.
Сзади еще продолжали возиться. Судя по хрусту сокрушаемых веток, по топоту и хриплым вскрикам, борьба была отчаянной и неравной.
Но не двум беглецам, утомленным горным перевалом и почти бессонной ночью на холодных камнях, было справиться с десятком плечистых ражих парней. Двое крепко держали Ивана под руки, и он исподлобья оглядывал их красные обветренные лица. Все тяжело дышали, кто-то разъяренно отплевывался кровью.
Оборванный огромный человек в меховой безрукавке закинул за плечо винтовку Шмелева и что-то сердито приказал товарищам, сразу принявшимся развязывать руки Ивана. На его потном лбу темнела глубокая ссадина – когда и чем он его ударил, Иван не помнил.
Все это было так неожиданно и дико, что Иван только затравленно озирался, силясь понять, кто же, собственно, на них напал?
Шмелева тоже развязали, и, мрачно потирая перетянутые ремнем руки, он встал рядом с Иваном. Тот, казалось, слышал, как бешено колотится сердце капитан-лейтенанта. Их быстро обыскали и, обезоруженных, избегающих смотреть друг на друга, растерзанных в короткой свалке, повели в лес. Люди за плечами беглецов переговаривались вполголоса, вероятно по-норвежски.
– Рашен? (Русский (англ.)) – вдруг совсем беззлобно спросил великан в меховой безрукавке, идя сбоку и не сводя светлых глаз с подергивающегося лица Ивана. Он вытирал кровь с разбитого лба и улыбался.
Неожиданная догадка вдруг осветила все событие совсем с другой стороны, и Иван судорожно стиснул руку Шмелева.
– Пал Николаич, а может быть…
– А может и не быть. Молчи, – хрипло откликнулся капитан-лейтенант. Ясно, они думали об одном.
Устьем высохшего ручья вся группа спустилась в ложбинку, пересекла ее и тропинкой, едва намечающейся между грядками валунов, полезла в гору. Было ясно одно: эти непонятные оборванные люди хорошо знали местность и шли они не к морю и частым рыбачьим поселкам, а на северо-восток, в горную пустыню.
Одеты они были разнообразно и пестро. Тяжелые сапоги лесосплавщиков и городские ботинки, брезентовые спецовки лесорубов и широкие клетчатые брюки гольф, даже фетровая шляпа на одном курчавом беленьком юнце все яснее говорили Ивану о том, что его догадка была не так далека от правды.
«Партизаны»,– успокаиваясь, решил Иван и сердито сказал большому человеку в меховой безрукавке:
– Что же вы, как бандиты, на людей набрасываетесь? Хоть бы узнали сначала.
– Молчи! – сурово прикрикнул Шмелев, но человек в безрукавке сказал серьезно и негромко:
– Бандит… но! –и покачал в воздухе большим прокуренным пальцем.
Избушка на небольшом горном плато открылась внезапно, лишь только тропинка обогнула нагромождение каменного обвала. Из железной трубы вывинчивался голубой дымок, и на крыше избушки мутно поблескивал кусок дюраля,– вероятно вырезанный из крыла разбившегося самолета.
Бледнолицый человек в городском пальто и с черным немецким автоматом на шее вышел из-за ближних сосен и, не сказав ни слова, уставился в лицо Ивану. Глаза его были недоверчивы и хмуры, а большая рука лежала на сизом рожке автомата.
И опять никто из людей, окружавших беглецов, ни о чем не спросил молчаливого дозорного и ничего не объяснил ему. Каждый здесь был занят своим делом и не вмешивался в дела другого.
Великан в безрукавке толкнул ногой низенькую дверь и шагнул в сторону, пропуская беглецов вперед.
Согнувшись, вслед за капитан-лейтенантом Иван вошел в избушку и сразу ничего не разобрал – так темно в ней показалось после зеленого сияния леса.
Первое, что он увидел, когда глаза притерпелись к полумраку, был тяжелый цейсовский бинокль, лежавший на дощатом столе, и лицо сухощавого человека, сидевшего за столом в. пятнастой куртке, перешитой из немецкого маскхалата.
На чугунной разборной печке клокотала большая кастрюля, и запах жарящегося мяса стоял в избушке.
На длинных нарах лежало несколько человек, тускло блестели затворы автоматов и винтовок, составленных в их изголовье.
Небольшая рыжая собачонка поднялась от ног сидевшего за столом и, настороженно заурчав, подошла к Ивану, обнюхивая его связанный алюминиевой проволокой сапог.
И почему-то это – рыжий лохматый песик и домашняя поза человека за столом – опять подействовало на Ивана успокаивающе. Конечно, немцами тут и не пахло.
А человек, негромко и удовлетворенно спросив о чем-то великана в меховой жилетке, поднялся и, припадая на одну ногу, подошел к беглецам. У него были небольшие усики, аккуратно подстриженные над верхней губой, и темные внимательные глаза.
Все в нем, несмотря на хромоту и необыкновенную пятнастую куртку, изобличало спортсмена или военного.
