писателей. Их тогда довольно мало переводили в нашей стране. Например, скандинавскую литературу греки знали гораздо лучше русской. О советской литературе я уже не говорю.
Именно в Америке я впервые познакомился с Толстым, Достоевским, Чеховым и другими русскими авторами в английских переводах. Я помню, что начал свое знакомство с русскими писателями с «Преступления и наказания» Достоевского, потом прочел «Идиота» и уже не мог остановиться. Особенно я полюбил Гоголя, Куприна и Бунина.
В конце концов, через четыре года учебы я как бы вышел на перепутье, где нужно было выбирать дальнейшую дорогу. Я не сомневался, что буду учиться дальше, и выбрал русский язык и русскую историю, так как ощущал большее духовное родство с русской культурой, чем с китайской. По сути дела, отказавшись от изучения подлинно азиатского Китая, я обрел все тот же Восток, но со значительным элементом западной культуры.
Вопросы, которые ставил Пушкин, имели смысл и для меня. Я хотел понять: как избежать судьбы Онегина? Как правильно пользоваться свободой, которую дает финансовая независимость? («Вот мой Онегин на свободе…») При этом я очень полюбил Россию, которая органически связана с Пушкиным.
3. Новые знакомства. Личная жизнь в Америке
Пока я адаптировался в Клермонте к американской жизни, я начал работать. Например, в летнее время подрабатывал как журналист, строительный рабочий, помощник на сборе сельскохозяйственного урожая и т. д., то есть «шабашничал». Это сблизило меня с моими сокурсниками и помогло усвоить многие черты, свойственные американскому характеру. Среди них важнейшей чертой было, безусловно, отношение американцев к труду. Труд вообще, и особенно работа своими руками, воспринимался здесь с гордостью и уважением. Можно сказать, что в Америке того времени царил культ простого человека. Об этом, кстати, напоминает нам и американская литература того периода – произведения Стейнбека, Хемингуэя, Дос Пассоса и других.
В Калифорнии уважительное отношение к труду и рабочему человеку обнаруживало себя особенно наглядно. Его проявляли многие американцы, пострадавшие от Великой депрессии 30-х годов и занимавшие откровенно левые позиции по разным социальным и культурным вопросам. В их числе были также американские участники интернациональных бригад, воевавших против Франко в гражданской войне в Испании.
Социальные взгляды и идейные убеждения этих людей были важной составляющей философского и политического контекста, в котором в то время развивался американский либерализм и его политическое оформление – либеральное крыло демократической партии США. Они также служили противоядием от диаметрально противоположных общественных настроений – популярной американской идеологии легкого обогащения и всевластия денег.
Я познакомился с людьми, которые отражали эти либеральные взгляды.
Напомню, что я был моложе своих сокурсников, но тяготел к людям более взрослым и развитым. В это время моими друзьями стали Дик Барнс и Джим Шелдон[63]. Вместе с ними я проводил много времени в среде местных калифорнийских мексиканцев, а также бедных иммигрантов из Мексики.
Как известно, в 1848 г. американцы отвоевали у Мексики большую часть северо-западных территорий, ставших современными юго-западными штатами США. В процессе американизации этих территорий мексиканские жители превратились в людей «второго сорта». Мы работали с ними на полях и заводах, общались в неформальной обстановке – пили пиво в кафе «Эль Сентенарио» и «Ла Исла» неподалеку от Клермонта, сидели в ресторанчиках и бильярдных, ели их еду, слушали их музыку. Именно тогда я очень полюбил мексиканские серенады, исполнявшиеся ансамблями музыкантов «марьячи».
Выше я уже писал, что в средней школе увлекался спортивной борьбой и вообще любил мериться с товарищами физической силой. Борьбу на руках – армрестлинг – я практиковал и в Калифорнии и стал известен как серьезный соперник во всех мексиканских кантинах, особенно в одной, вблизи Сан-Бернардино, где никто, как ни старался, так и не смог меня победить.
Я хорошо помню мои беседы с приятелем-индейцем Эрнесто, нелегальным иммигрантом с фигурой воина-инка, а также с садовником нашего колледжа мексиканцем доном Антонио Эрмосильо. У дона Антонио была замечательная биография: в юности он был одним из бесстрашных бойцов «valientes», сражавшихся в отрядах знаменитого героя мексиканской революции 1910–1917 гг. генерала Панчо Вильи. Иногда я видел, как он работает в саду без рубашки, и поражался количеству пуль, изрешетивших его мощный торс. Я немедленно вспоминал прочитанное и услышанное о кровопролитных боях в Северной Мексике, особенно о битве при Торреоне против узурпатора Уэрты.
Надо заметить, что калифорнийским мексиканцам было нелегко получить хорошее образование. Из всех мексиканцев, проживавших в местном испаноязычном районе, или по-испански «барио», в колледже Помона учился только один человек – девушка по имени Глория Гонзалес, очень способная и симпатичная. Глория сделала впоследствии прекрасную профессиональную карьеру и много лет занимала влиятельные посты в Министерстве образования штата Калифорния. Кстати, я был кавалером Глории на выпускном вечере ее класса. (В соответствии с американской традицией, юноши и девушки приходят на это важное мероприятие парами, при этом инициатива приглашения обычно исходит от девушки.)
Во второй половине дня я регулярно подрабатывал на сельскохозяйственных работах в большом цитрусовом концерне «Санкисд Лемон Асоссиэйшн». Концерн имел собственную железнодорожную станцию, где мы грузили ящики с лимонами в вагоны-рефрижераторы. До сих пор помню, что в вагон входило ровно девятьсот пятнадцать ящиков. Кроме меня, все работники были мексиканцами. Нами командовал двухметровый управляющий по фамилии Шварц.
Он носил шляпу и имел замашки образцового лагерного надсмотрщика.
Постепенно я начал писать очерки о жизни мексиканцев Калифорнии на основе историй, которые слышал от своих мексиканских друзей. Как бы между делом, в процессе совместной работы и на досуге, я выучил испанский язык. Весной 1952 года я послал несколько своих очерков на конкурс публицистических работ студентов южнокалифорнийских университетов и получил первую премию. В жюри конкурса входили руководители газеты «Лос-Анджелес таймс», которые тепло поздравили меня на церемонии подведения итогов и попросили дать им знать, если я захочу работать журналистом[64]. Между прочим, в школе Кейта узнали о моем успехе из газет и решением президента школы объявили этот день Днем Джона Николопулоса, освободив школьников от занятий.
Премия по тем временам была колоссальной – тысяча долларов. На эти деньги я купил холодильник и отправил его пароходом из Лос-Анджелеса в Грецию, где, как я уже отмечал в рассказе о своем детстве, холодильники были редкостью. На остальные деньги летом того же года я предпринял довольно продолжительное путешествие на юг – в Мексику, Гватемалу, Сальвадор, Гондурас и на Кубу.
Моей основной целью в этой поездке было участие в трехмесячной летней школе испанского языка в Университете Гватемалы. Эта школа и связанный с нею опыт дали мне очень много. В Гватемале я открыл для себя не только «страну вечной весны» с прекрасным климатом и цветущими горными лесами, но и потрясающий культурный слой, в котором
