— Послушай…
Он умолк, наполняя бокалы. Голос его в большом пространстве кухни звучал тихо и очень спокойно:
— Не знаю, говорил ли кто тебе, но на самом деле ферма медленно, но верно становится все более убыточной. Вот почему мы ее продаем, это главная причина. После уплаты долгов останется совсем немного, и большая часть средств будет вложена в дом. Неужели ты думаешь, что дедушка хотел бы оставить нас с такой обузой? Не думаю, он был не дурак.
Я не отвечала. Новость слишком потрясла меня. Я понятия не имела, что ферма убыточна. Почему мне об этом ничего не сказали? Как такое могло случиться? Не хотелось думать, что дедушка разорил ее. Я ни разу не слышала, чтобы он жаловался на Джоша как на управляющего, но тогда кто в этом виноват? А главное, ведь я понятия не имела, как надо управлять фермой. Я знала только одно: здесь много земли, много овец и целая армия работников, благодаря которым все идет как по маслу. Но теперь я подумала, что никого на ферме не видела, одного Сэма, разъезжавшего туда-сюда на своем квадроцикле. Не было привычной суеты, это с самого начала чувствовалось, с первой минуты приезда, но я не обратила внимания, думала только о доме. Только теперь до меня дошло, что на ферме как-то непривычно тихо.
— Давай завтра прогуляемся, — сказала я.
— На машине?
— Нет. Верхом.
— Ты это серьезно?
— А что? Почему не доставить себе это удовольствие?
Он смотрел на меня скептически, даже немного испуганно.
— Интересно, давно на этих лошадей садились верхом? Да и я с детства не сидел в седле. Боюсь, у меня не получится.
— Чепуха, ты всегда ездил, словно родился в седле.
Это была правда. Чарли почти всегда побеждал меня в скачках вокруг пастбища, он не упускал ни одной охоты, тогда как я сидела дома и дулась, считая охоту жестокой забавой.
— Съездим к пещерам. Кто знает, когда придется еще там побывать. Не поедешь — я поеду сама.
Минуту он думал, по капле цедя вино. Потом вздохнул, словно сдаваясь.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Думаю, ты сошла с ума, но это все-таки лучше, чем отпускать тебя одну. Так и быть, поеду.
Напряжение между нами рассеялось, мы снова были прежние брат и сестра, болтали о том, о сем, обменивались последними сплетнями. Я дождалась от него того, чего хотела: он сочувственно похлопывал и гладил мне руку, хвалил, что я бросила Хью, говорил, что уж теперь наверняка мне встретится нормальный мужик. Про Сэма больше не спросил ни слова, а я сама не осмелилась касаться этой темы.
Совсем уже поздно, к ночи, я повела его наверх и показала Дорино платье и ее портрет, висящий на стене моей спальни.
— Думаешь, он ее убил?
Мы сидели на моей кровати, глядя то на шелковое платье, то на портрет. Казалось, этой женщине здесь уютно; интересно, думала я, может, когда-то эта комната была ее спальней? Она спала здесь, одевалась, расчесывала волосы…
— Вряд ли, — отозвался Чарли. — Слишком уж пикантный скелет в семейном шкафу. Ты что, все сидела здесь и фантазировала?
Он наклонился и всем корпусом толкнул меня в плечо.
— Похоже, у тебя от этой диссертации крыша поехала.
Я пожала плечами.
— Может быть. Все равно, очень хочется знать, что с ней на самом деле случилось. Какие мы были дураки, что не расспросили деда, когда он был живой. В истории нашей семьи столько легенд, что правда, а что нет — неизвестно, хотелось бы раскопать. Теперь уже поздно.
Вдруг дом тихонько качнулся. Глядя на меня круглыми глазами, Чарли схватил меня за руку. Мы настороженно вскинули головы и ждали. Раздался скрип, словно мы плыли на старинном деревянном паруснике, а кругом бушевал шторм; но все прекратилось так же быстро, как началось.
— Пар выпускает, — сказал Чарли.
Я кивнула; мне снова стало не по себе.
Дора
Переступая порог, она сразу понимает: что-то переменилось. Пол под ногами гладок и чист, в воздухе все так же пахнет табаком, но его заглушает густой аромат сирени. Здесь светлее, но свет мягче: абажуры на лампах из прохладного матового стекла. На окнах и на двери, ведущей в глубь дома, бархатные портьеры. Приколотые к стене булавками, выцветшие и свернувшиеся бумажки с рисунками исчезли, теперь образцы рисунков нанесены прямо на обои: несущиеся на всех парусах по волнам корабли и прочее, словом, все, что придется по душе настоящему морскому волку.
Портьеры дрожат и расходятся. Между ними проскальзывает молодой человек и, опустив глаза в пол, кланяется.
— Мистер Макдональд готов нас принять? — спрашивает Генри.
— Да, сэр. То есть он просит вас пройти и немного подождать. Он говорит, что юной леди кое-что может быть любопытно.
Мальчишка опять исчезает за портьерой.
— Но здесь все так изменилось, — говорит Дора.
Генри берет ее за руку.
— Это все твоими стараниями? — спрашивает она.
— Я хочу, чтобы все было так, как в Лондоне. Чтобы тебе делали татуировку не в грязной мастерской, а в приличном помещении. Макдональд был очень любезен и не отказал мне, когда я предложил оплатить перемены. Пойдем?
Пропуская ее вперед, он отодвигает портьеру, и она входит в заднюю комнату.
Макдональд работает — они пришли, как раз когда он делает татуировку. Но не матросу, как можно было бы ожидать, а даме. В кресле с прямой спинкой сидит женщина, локоть ее покоится на подлокотнике, подбородок уперся в запястье. В другой руке сигарета. Она лениво наблюдает, как входит Дора; взгляды их встречаются. На ней только панталоны и нижняя рубашка, спущенная так, что плечи и верхняя часть груди обнажены, как и руки тоже. Макдональд наклонился над ее спиной, он сосредоточенно орудует иголкой. Женщина делает глубокую затяжку и струей пускает дым вверх, не отрывая пристального взгляда от Доры. Лицо ее неподвижно, но Дора видит, что глаза ее смеются.
Дора никогда в жизни не видела такой красавицы. Если хоть на минуту забыться, можно подумать, что очутился в каком-то ином мире. Волосы у нее цвета патоки, губы натурального ярко-розового цвета. Вся верхняя часть груди и руки покрыты татуировками, но не как у Генри, отдельные изображения и каждое само по себе; наколки сделаны сплошь, впритык, почти не осталось свободного кусочка ее натуральной кожи цвета сливок. Ноги, невероятно длинные и мускулистые, она вытянула вперед; панталоны задраны до бедер, обнажая множество декоративных ленточек, мотыльков, цветочков и прочие изображения. Такое впечатление, что под одеждой тело ее скрывает еще один наряд. Дору влечет в комнату, поближе к этой женщине, поближе к кружащимся, кувыркающимся, трепещущим рисункам, ей самой хочется пуститься с ними в пляс. Вдруг кто-то берет ее за руку и тянет назад.
— Ради всего святого, — говорит муж, — зачем вам понадобилось показывать это моей жене?
Макдональд прекращает работать и поднимает голову.
— Я подумал, может быть, ей захочется посмотреть, как наносят татуировку еще одной даме.
Лицо его спокойно и безмятежно, на нем не видно ни раскаяния, ни дерзости.
— Пошли, Дора, — говорит Генри. — Мы подождем в той комнате.
Дора хочет протестовать, хочет сказать, что ничего не имеет против того, чтобы посидеть здесь. Что ей хочется подойти к этой женщине, потрогать ее наколки, заговорить с ней. Но она послушно идет за мужем. Она чувствует, что в жилах его закипает кровь.
— Генри, дорогой…
Жестом он заставляет ее замолчать. Когда говорит он сам, голос его звучит тихо и нарочито спокойно:
— Какая наглость, и это после того, что я сделал для этого человека. Предположить, что у тебя может быть что-то общее с этой… бабой, с этой балаганной шутихой.
— Но я совсем не такая, как эта женщина. Мы знаем это. И я не прочь поглядеть на нее, что тут такого? Она мне показалась очень… любопытной.
Дора скрывает истинные свои чувства: зрелище длинных, татуированных рук и ног этой женщины волнует ее, и это волнение сродни с вожделением к ней и желанием самой стать такой, как она.
Проходит несколько минут молчаливого ожидания; Дора чувствует, что Генри больше не сердится. Наконец снова появляется мальчик, а за ним следом та женщина, только теперь одетая. Она в перчатках, на ней закрытое платье, шея скрыта кружевным воротничком. Выглядит совершенно респектабельно, если не говорить про истоптанные и грязные ботинки. Шляпка тоже, пожалуй, не скажешь, что элегантная: безвкусная и вычурная, с фальшивой виноградной гроздью и яркими шелковыми цветочками.
Доре хочется заговорить с ней, но слова застревают в гортани. Генри не смотрит, уставился в пол, но, когда женщина подходит к двери, Дора видит, как он вскидывает глаза, и ей кажется, во взгляде его тускло горит волчий голод.
Подойдя к двери, женщина оборачивается.
— Надеюсь, до скорой встречи, — говорит она, глядя на Генри, а потом переводит взгляд на Дору.
