Дождь.
Глава 7
Три автомобиля подъехали кортежем к собору.
Холодный металл, тонированные стекла, утробное урчание многолитровых двигателей под капотами. Низкое зимнее солнце не греет и только плавает по черным, почти зеркальным, поверхностям.
Квадратный «Гелендваген».
Представительский «BMW».
Еще один «Merсedes», копия первого.
Первый встал по-хозяйски на тротуаре, второй – у ворот, а третий – за ним.
Седая старуха с выбившимися из-под пуховой шали белыми космами была вынуждена пойти в обход, по краю сугроба. Она махнула палкой перед черным стеклом и что-то прошамкала ссохшимся беззубым ртом – очевидно, проклятие – но ответа ей не было. Тогда она пошла дальше, проваливаясь по щиколотку в снег в своих серых валенках и ругаясь себе под нос.
Васька, до которого было три метра от первой машины, сначала струсил, но тут же начал креститься – а вдруг? Дурень! Если чего и дадут ему эти, то только по шее. Не высовывался бы лучше, не напрашивался.
О!
Вышли двое мордастых. Молча проверили, все ли нормально, и пошли к длинной машине, из которой вылезла еще одна морда, тоже в кожаной куртке с мехом. Этот тоже везде проверил, даже на крышу церкви смотрел, и открыл заднюю дверь.
Это охранники. Они боятся, как бы их шефа не грохнули.
Вот и он.
Усатый, седой и одет не по зимнему: в каких-то легких ботах, без шапки, в пальто, – он здесь и часу не выстоял бы. Он пальто не застегивает – жарко ему как летом, в минус-то двадцать.
Почему он грустный? Мало бабок? Приехал еще просить у Господа, чтобы взять с собой на тот свет и отмазываться от черта? Или приехал молиться? Поздно, брат. Если Бог есть, он все про тебя знает. Уж столько грехов сделал, что сколько не бей себя по лбу в церкви и свечек не ставь, не пустят тебя в рай. Ты едешь в другое место – где жарче. Если был честный и правильный, то зачем тебе столько охранников? Идешь в церковь, а они сзади и спереди и вертят башками, так как знают, что если захочет кто ихнего шефа грохнуть, то не поможет им Бог. Уже и не в радость бабки, когда везде ходишь с охранниками, даже в сортире.
Еще двое вылезли из третьей машины. Здоровые, лысые. У каждого по кило золота на шее и пальцах, а мозга нет. Они не пошли с первыми, а встали у машины и курят мальборы. Один вдруг его увидел и вылупился. Страшно. Жалко, что Пашки и Кости нет, а то если б навешали братьям по полной, то не выделывались бы и из себя не строили, и было бы весело.
Холодно. А у этих членоголовых толстые куртки с мехом. В машине у них тоже тепло, а они на морозе топчутся. У одного уже уши красные, лез бы лучше в свою консервную банку, но он курит и мерзнет. Как у себя дома встали, суки лысые, и не парятся. Мешают людям, а те идут по сугробу и языки у них в заднице. Только у бабки он был не в заднице, дала бы им палкой, все равно уже старая и завтра к боженьке.
А Васька-то, черт, что делает! Скоро у него будет на лбу шишка, так трудится. Мать его, верующий. А какая у него вера? Водка. И ведь наверно тоже намылился в рай, с его-то рожей. Если бы всех туда брали, вот было бы весело. Как здесь. Кто-то вообще его видел, Бога, чтобы в него верить? Строят церкви и молятся, а вдруг его нету и зря? Рая тогда тоже нет. И ада. Тогда без разницы, как жить. Если бы Бог был, он сделал бы так, чтобы люди знали, что он есть, и жили бы тогда по совести. Тогда было бы тихо и не грызлись бы до смерти.
Усатый вернулся с охранниками. Он опять какой-то грустный, глядит себе под ноги, думает.
И вдруг —
он что-то кинул в Васькину банку.
Сотню!
Ничего, ничего, Васька не жадный, поделится. Им еще долго здесь чалиться, всякое будет. Они же не звери.
Не лысые морды с золотом.
Люди.
…
Стрелка спидометра покачивалась у отметки «100».
За темными стеклами был холодный враждебный мир, от которого он устал и который отнял у него все. Другого не было. Во всяком случае, здесь, в этой жизни. Когда-то он считал себя ее хозяином, а теперь, передвигаясь по городу в бронированной машине с охранниками, он не хотел жить. Ему было все равно, сколько осталось. День? Два? Год? Он не хочет быть здесь один. Казино, рестораны, автосалоны – зачем ему это? Зачем он ушел из спорта? Тренировал бы сейчас мальчиков, а его жена и сын были бы живы. У него есть власть и доллары, но нет их. Благотворительный фонд «Все лучшее – детям» – это маленькая чистая капля в море его грехов, которое уже не очистить.
Слишком поздно.
Его жизнь закончилась год назад. Он умер в тот день в машине вместе с женой и трехлетним сыном от автоматной очереди и теперь он только призрак, жалкая и бессмысленная тень себя прежнего. Бог сохранил ему жизнь, но зачем? Что нужно этому жестокому Богу? Чтобы он сполна прошел через пытку здесь, на земле? Чтобы он понял, что деньги – это не главное? Знает ли Бог, что теперь будет месть и смерть? Кровь за кровь. Жизнь за жизнь. Заповеди он оставит праведникам, а с Богом у него свои счеты. Он приходит в церковь не для того, чтобы ставить свечки, не для того, чтобы молиться, не ради надежды на вечную жизнь, а чтобы спросить. Жизни трехлетнего мальчика и его матери – зачем он забрал их?
Сегодня он был там в последний раз и сказал Богу, что не верит в него. И не услышал ни слова в ответ.
Его бронированный автомобиль едет навстречу ночи. Над снежными крышами висят кровавые клубы туч, медленно втягивающие в себя темно-красное солнце. Скоро погаснет день, и он будет там.
Раньше у него были вера, надежда, любовь, но их нет, уже год как нет.
Есть смерть.
Глава 8
Празднование юбилея Михаила Борисовича Казакова, директора школы, прошло апогей. То есть длинные речи кончились, а водка еще нет. В проспиртованном полумраке школьной столовой, среди бутылок и остатков закуски, группки хмельных педагогов душевно общались, пили и ели, а кто-то дремал. Стараясь в меру своих сил, старенький музыкальный центр «Айва» драл глотку на подоконнике. Сладковатые вино-водочные пары невидимыми волнами выкатывались в коридор.
Михаил Борисович сделал все в лучшем виде, с душой и размахом. Всего было много, не переесть, не перепить. Взрослое население школы всю неделю жило в предвкушении, и результат превзошел ожидания. Были такие, кто подумал о том, не запускает ли шеф руку в школьный карман, не приворовывает ли – но они предусмотрительно промолчали. Их бы не поняли. Чтобы Михаил Борисович – и вор? У него три взрослых сына, неужто не скинулись папе на праздник?
Девятнадцатое октября. Пятница.
Весь день было много улыбок: в коридорах, в кабинетах, в учительской, – и никому не хотелось работать. Михаил Борисович был в центре внимания. Энергичный и жизнерадостный, в костюме и белой рубашке, он принимал поздравления и подарки, и для каждого у него было теплое слово, каждому он был рад.
Ему шестьдесят, а ведь совсем недавно праздновали полтинник. Это было словно вчера, он прекрасно помнит тот день: что ели и пили, что говорили, что он чувствовал, – не верится, что прошло десять лет. Пугает скорость, с которой летит жизнь. Сколько таких отрезков отмерено? Совсем немного, не больше восьми-девяти, и второго подхода не будет. Ну что ж, се ля ви. Это ведь не повод для грусти, да? Это естественный ход вещей, и его не изменишь, даже если очень сильно захочешь. Поэтому лучше не думай об этом, а радуйся жизни, пока она есть.
Взгляните: сегодня даже Анна Эдуардовна преобразилась – сменила коричневое старушечье платье на более свежее серое и смягчила колючий взгляд своих маленьких глаз за циклопическими очками. А еще она поздоровалась с Сергеем Ивановичем, чего не было со времени той памятной пасхальной дискуссии в учительской, закончившейся скандалом. Делая вид, что он всего лишь бесплотный призрак, она игнорировала его полгода, а ему было все равно, даже весело. Сегодня она прозрела. О, чудо! «Добрый день, Сергей Иванович». – «Добрый день, Анна Эдуардовна». Бабушка соскучилась по прежней остроте отношений? Игнорирование приелось?
Он обернулся и проводил ее взглядом. Убогая и несчастная. Мужа нет. Детей нет. В ее теле мумии едва теплится жалкая жизнь.
Бог с ней.
Он спешит к Лене. У него есть немного времени до звонка на первый урок, и он хочет с ней встретиться. Какая она сегодня? Порадует ли его своей особенной праздничной красотой? Оценит ли его обновки? Он ведь сегодня тоже красавчик. Позавчера были куплены темно-серый костюм в полоску (отечественный, но хорошего качества), две рубашки (сегодня он в белой) и три галстука. К слову сказать, в тот же день Оля выбросила в мусорку его старый костюм – несмотря на его возражения, не особенно, впрочем, бурные в этот раз. В душе он знал, что она права: она избавила его от всякой возможности одеться в старое и противиться новому и прогрессивному.
Через минуту он встретится с Леной. Он немного волнуется. Он приглаживает волосы, трогает галстук и пряжку ремня: по центру, не съехали? – и думает о том, что и как скажет. У него есть задание от школьной общественности: склонить Лену к тому, чтобы она солировала при исполнении «Happy birthday to you» для Михаила Борисовича. Он почти уверен в том, что она не откажется. Согласно сценарию она начинает петь, очаровывая директора своим бархатным голосом, а после этого мелодию подхватывают все (ну или почти все). Штаубы-проскуряковы конечно скривятся и будут глядеть с усмешками, но это их личное дело и их мнение никого не волнует.
