– К ментоскопии?! – взвился Растов. – Вы собираетесь меня ментоскопировать?!!
– Да.
– Но зачем?!
– Тех, кто надо мной, интересует Стальной Лабиринт.
– Но зачем ментоскопия?! Я могу рассказать о нем все, что знаю. – («Благо знаю немногое», – лукаво промолчал Растов.) – Стальной Лабиринт – это инопланетное сооружение невоенного назначения. Я не связан в его отношении присягой. Могу нарисовать… Могу даже построить цифровую модель!
– Нам нужна идеальная точность. Это очень важно.
– Но ведь после ментоскопирования я потеряю собственную память! Превращусь в овощ! Из-за вашей жестокой прихоти я, восхищенный четвертого ранга, утрачу все навыки, на обретение которых ушли годы! Я забуду женщину, которую люблю!! Я не буду знать имен своих родителей!!! – незаметно для себя Растов перешел на крик. Он брызгал слюной и сжимал кулаки.
– Все это прискорбно, – заметил чоруг равнодушным голосом. – Но первейшая обязанность восхищенных перед Вселенной состоит в том, чтобы жертвовать всем ради знания.
Растов, однако, разнервничался не на шутку.
– И вообще, что это за утонченный садизм: предупреждать о ментоскопии?! Хотите мучить меня – пожалуйста! Пытки? На здоровье!! Но зачем предупреждать?!!
– Как восхищенный четвертого ранга ты имеешь право знать, – обстоятельно крутя усами, объяснил Шчи. – Также у тебя есть возможность и время написать письма всем, кого ты знаешь и любишь. И мы гарантируем, что доставим эти письма адресатам. У тебя есть семьдесят человеческих часов… За это время наш корабль достигнет орбиты планеты Иаж. Там мы примем на борт ментоскоп. Он большой. Он древний и очень ценный. Мы не возим такие с собой.
Растов был в отчаянии.
– Тогда хоть пива принесите, – попросил он, нервно ероша волосы на голове. – И бумагу с карандашом.
Глава 16
Ночь в палеонтологическом музее
Август, 2622 г. Звездолет «Гибель и разрушение теплокровным» Планета Тэрта, система Макран
«Здравствуй, Юлик!
Ну что же… Если бы мне кто полтора месяца назад, когда мы с тобой дегустировали чачу в кафе «Казбек», сказал, что в этот, предположительно воскресный, день (почему бы и не «воскресный», ведь счет суткам потерян) я, находясь в плену у чоругов, стану писать письмо Юлику Найденко, притом писать карандашом в «Переносном блокноте бортового фельдшера», напечатанном в городе Якутске в далеком 2603 году (тут имеются подразделы «диагноз», «назначения», «особые отметки»), и все это сидя на полу, я бы не поверил… Потому что слишком много фантасмагории.
Почему на полу, а не на стуле? В каком еще «плену»? Почему карандашом, а не на планшете, по старинке? В конце концов, зачем в фельдшерском блокноте? Другой бумаги, что ли, нет? И к чему вообще писать письмо Юлику, если можно в любую минуту поболтать по видеосвязи, как говаривали в академии, «тупо и безвольно»?
Но то полтора месяца назад.
А теперь – пишу и не вякаю, все устраивает. Ко всякой фантасмагории привыкаешь… Юличек, дружище, я надеюсь, ты в конце концов женился на той кучерявой рыжей официантке из «Очага поражения» (кажется, ее звали Снежана)? Надеюсь, у вас там, на Екатерине, тихо и спокойно, так сказать, не ступала клешня чоругского оккупанта… И если вдруг ты да, действительно женился на ней, знай: когда-то на втором курсе я действительно пытался ухаживать за Снежаной. Мне нравилась ее прическа, а-ля чокнувшийся барашек, и ее грудной голос, но у нас ничего не было…
И еще одно: помнишь тот первый год, когда мы вместе жили в общежитии и у тебя пропал кубок победителя всеармейских соревнований по бадминтону? Ну, такой, фарфоровый, похожий на тюльпан, расписанный под гжель? Юлик, знай: он не пропал, это я его разбил. Но только постеснялся тебе тогда сказать. Не знаю почему. Вот такое детское признание…»
Письмо Юлику Найденко было шестым по счету.
Первым в растовском эпистолярном списке шла, конечно, Нина.
И над «ее» посланием Растов корпел особенно старательно. Он даже постанывал тихонько. Поскуливал. От перенапряжения.
Возможно, поэтому письмо Нине и вышло совсем коротким – на страницу.
Растов водил карандашом, взволнованно дыша, как на дистанции… Он старался, чтобы формулировки письма были одновременно и запоминающимися, и исполненными хмельного нектара любви, и вместе с тем начисто лишенными столь ненавидимого им позерства.
Хотелось, чтобы в письме любимой не было ничего, что можно заменить емким «и тэ дэ». Чтобы каждая строка – шедеврик лаконизма, а-ля спартанцы из школьного Плутарха…
Такая обязывающая задача под силу не всякому профессиональному литератору, а уж для майора танковых войск – это мука мученическая… На то, чтобы отчеканить фразу: «Когда я полюбил тебя, Нинок, я осознал, что никогда и никого не любил допрежь, но лишь называл те бледные тени настоящего чувства его именем», – у Растова ушло полчаса.
А на фразу: «…я клянусь тебе всем, что есть у меня святого, что вернусь к тебе из этого плена – вернусь обязательно! – что мы поженимся, у нас будут двое детей и большой дом, со смешными толстыми собаками, кошкой породы сноу-шу и фруктовой оранжереей…» – у майора ушел целый час.
Письмо родителям, напротив, вышло пухлым и легковесным. Оно далось Растову почти без усилий – он закончил его за полчаса!
Что неудивительно, ведь в классическом эпистолярном жанре «на деревню матушке» рано покинувший отчий дом Растов тренировался без малого полтора десятка лет…
А может, все дело было в том, что Константин не боялся показаться родителям каким-то «не таким», «недостаточно таким» или «недотаким», что у него постоянно случалось в отношениях с Ниной. (Этот страх оказаться «недостаточно идеальным» рос прямо пропорционально расстоянию: когда Нина была рядом, ему было легко и нестрашно. Но стоило только им разойтись, разъехаться, разлететься, как сразу начиналось…)
В письме родителям Растов подробно рассказал, как именно вышло, что плен и что никто не виноват персонально, просто стечение обстоятельств.
Растов даже не забыл описать, какой липкой была та мембрана, что обездвижила его в брюхе шагающего танка «Три квадрата». Как бесновалась плазма, как стонала броня гибнущего «Динго»…
Не проигнорировал Растов и тему «питания» – по прежним временам он помнил, что этот вопрос для Марии Ивановны один из наиважнейших. Ей главное, чтобы сын «не голодал». А все остальное «можно как-то исправить»…
В общем, тайский паек был срисован майором детальнейше, да еще и самым нелепым образом приукрашен («А еще у меня тут ананасовый сок и желе из физалиса».).
Под конец письма Растов, вмиг свернув рассказ о надоевших пайках, сообщил, что собирается жениться на Нине Белкиной («помнишь ее?») и что намерен сделать это максимум спустя месяц после скорого возвращения из плена.
Что же, это было достаточно странное сообщение (даже на фоне странности самих писем).
Растов понимал: если он погибнет или же полностью утратит память вследствие ментоскопирования, то жениться на Нине у него, скорее всего, не получится.
А если он каким-то чудом выпутается из чоругских тенет и достигнет далекого дома, то едва ли произойдет так, что это письмо на разлинованных фельдшерских страницах достигнет его родителей раньше, чем любимый сынок со впалыми щеками страдальца…
И вообще, сдвинутые на «духовности» (которую они понимали очень по-своему!) чоруги явно запланировали написание писем как чисто психотерапевтическую меру, а вовсе не как способ сообщить близким ментоскопируемого нечто важное!
Все это Растов осознавал.
Но все же писал – и про то, что уверен, что будет с Ниной счастлив (раньше он не то чтобы именно скрывал, скорее уж не торопился открывать тайну их отношений, опасаясь то ли материнских упреков вроде «как ты можешь, а если Кеша все-таки вернется?!» или «не стыдно тебе перед Кешенькой!», то ли просто из врожденной скрытности?). И про то, что свадьба неизбежна, как рассвет в триллере с живыми мертвецами.
«На свадьбу подарите нам кожаный диван… Диван в хозяйстве всегда нужен».
Затем Растов написал письмо своему армейскому другу, некогда упертому староверу и забияке, ныне же молодому писателю с выбеленной под седину прядью в густом чубе Мирославу Дедову. Тому самому Дедову, который обманом и посулами заманил молодого фехтовальщика Растова, своего закадычного товарища по срочке, на тренерскую работу за Полярный круг…
Растову вдруг вспомнилось – а глубоководная тишина чоругского корабля действовала на него как сильный психоделик, поднимая, словно доисторический ил со дна озера, давние события и тотчас старательно анимируя их, – как Дедов, с которым судьба свела его в июле, уже после победы, в веселом подпитии читал ему вслух свою новую повесть. На эту повесть Мирослав возлагал большие надежды. Она называлась «Ночь в Палеонтологическом музее» (название Растов заклеймил «казенным»).
