и весь следующий день мы провели несколько менее тревожно. Отношение Антонова к близким мне людям внесло значительную долю облегчения в наши опасения. Явилась, во всяком случае, надежда на то, что он не выдаст нас большевикам. Спокойнее смотрела и сестра моя, совсем бодр был и наш хозяин, которого я мало знал, но он проявил удивительное участие к нам. Утром в пятницу пришла проститься со мною К. Ю. Икскуль, но показалась мне значительно менее бодрой и уверенной, чем в первое посещение в среду. Она стала жаловаться на свою усталость, на полное одиночество после моего отъезда, и я всячески ее уговаривал уехать в Балтийский край, где у нее масса родных и знакомых, а оттуда легче пробраться через Германию в Швейцарию или в Грецию к брату. Этот план ей, по-видимому, понравился, и после обсуждения разных мелочей и подробностей она ушла от меня, видимо, успокоенная, успокоив и меня категорическим обещанием уехать из Петрограда в конце декабря или начале января.
Никто из нас не подозревал, что через 11 дней развалится Германия, Балтийский край будет очищен ею, временно захвачен большевиками и возможность выехать туда, а затем далее за границу — отпадет.
Днем в пятницу жена опять пробралась в дом — укладывала вещи и готовила перевезти небольшой чемодан, куда было условленно с нашим хозяином сложить добавочные вещи. Я провел опять часть времени с сестрой, а вечер и ночь (третья без сна) прошли в нервном ожидании утра и связанных с ним событий. Жена подрезала мне бороду и так нервничала, что у нее тряслись руки, и когда эта операция была кончена, то мы оба сказали, что никакой перемены она не дала.
В субботу с 8 часов утра мы были уже на ногах, и я ждал, придут ли за нашим ручным мешком. В 10 часов никто за ним не пришел; пришла сестра проститься, и мы стали ждать прихода Антонова. Наступил условленный час — 12, он не пришел, наступило и 2 часа, никто не пришел и за женой, пробил час отхода финляндского поезда 3 часа 40 минут, а мы всё сидели втроем, измученные неизвестностью и расстроенные вконец невозможностью что-либо предпринять.
Вспоминать эти томительные часы — их было более шести, просто жутко. Только в пятом часу, минуя всякие предосторожности, Антонов позвонил по телефону, вызвал прямо меня, обнаруживая тем место моего пребывания, и, выражаясь иносказательно, дал мне понять, что произошла неожиданность, что все отложено до понедельника и что между 6 и 7 часами он придет объяснить причину.
Ровно в 7 часов Антонов приехал, и дело разъяснилось совсем просто. Его надежный агент на границе Финляндии, без которого он не мог ничего сделать, оказался отлучившимся на другую часть границы и просил отложить наш отъезд до понедельника. Нам не оставалось ничего другого, как принять эту томительную отсрочку, хотя нам становилось просто не под силу жить в этой атмосфере неизвестности, да и наш хозяин начинал, видимо, тревожиться нашим продолжительным пребыванием и возможностью его обнаружения.
Антонов внес еще изменение в установленную им же программу нашего отъезда. Сославшись на своих сотрудников на границе, он решительно не допустил, чтобы мы взяли с собой даже наш ручной чемоданчик. Пришлось согласиться и на это и ограничиться тем, чтобы завернуть в газетную бумагу мою ночную рубашку, женин тоненький шелковый капот, две зубные щетки, кусок мыла и одну гребенку.
Бесконечно тянулись полтора дня до назначенного часа выхода в понедельник из дома. Мы провели все время вдвоем. Только днем в воскресенье пришла повидать меня наша верная Дуня, прослужившая всю свою жизнь около нас. Она долго стояла около дивана, на котором я сидел, спокойно уговаривала меня непременно уехать и все не уходила, а смотрела пристально на меня, как будто бы молча прощалась со мной и, наконец, ушла по прямому совету жены, сказав, что в нашем доме начинают поговаривать о том, почему меня не видно уже несколько дней.
Мы больше с нею не виделись — она умерла в марте следующего года.
Ночь прошла, конечно, опять без сна и все в тех же бесцельных разговорах о том, что ждет и какая опасность предстоит нам до перехода финляндской границы. Тоскливо и мучительно было на душе. Все те же думы, тот же заколдованный круг размышлений путанных, неразрешимых о том, что будет: разлука с близкими и любимыми людьми, перспектива скитальчества, которая ожидает нас. Я сознаюсь безо всякого стыда — страх перед ожидающей нас опасностью становился просто невыносимым…
Порою хотелось бросить все, вернуться к себе домой, повидать покинутых людей, сходить ко всем близким проститься с ними, вернуться к себе и ждать минуты ареста и неизбежного конца. Я не говорил об этом жене, чтобы не увеличить ее опасений; она с поразительным мужеством переживала все, но мне было ясно, что вот-вот силы оставят ее, и мне не на кого будет опереться в последнюю минуту. Никогда не забуду я, какую силу воли проявила она и чего стоило ей разделить мою участь.
Подошел, наконец, понедельник 4 ноября, наше старое 22 октября, день Казанской Божией Матери. Жена сходила рано утром помолиться в ближайшую церковь. Антонов опять заставил нас волноваться, более чем на час опоздав к нам, и вместо него пришел за нами, как было, впрочем, условлено (но часом позже) брат его жены. Мы простились с хозяином нашего временного пристанища, перекрестились и вышли во двор дома, имевший выход на другую улицу. Я зашел в подъезд во двор, переменил шляпу на фуражку, и мы расстались с женой… Она пошла с женою Антонова прямо к трамваю, а я с ее братом пошел пешком, чтобы сесть в проходящий трамвай у угла набережной, у здания Академии художеств.
Выяснилось потом, что в первом вагоне того же трамвая сидела жена, чего я и не подозревал. На Васильевском острове пришлось неожиданно спешно выйти из вагона — оказалось большое скопление остановившихся трамваев, вызванное скандалом, учиненным пьяными солдатами. Мое воображение рисовало, что, может быть, ищут меня, мы перебежали на другую сторону, прошли вперед и стали ждать подходивших трамваев. Пропустив несколько из них, в которые нельзя было втиснуться, мы нашли место в одном из последних вагонов (потом оказалось, что в том же самом, в котором
