Невысокий, но крепкий и подвижный, с суровыми, резкими чертами лица, он поднимался по лестнице в мастерскую Валеева. Но его уже увидели, услышали о том, что он приехал. Идти надо было на четвертый этаж. Он шел и здоровался, читал объявления и снова пожимал руки. И когда он наконец взобрался на самый верх, Валеев уже ждал его.
Жоглову нравилась мастерская Валеева, просторная, высокая, с окном в южную сторону — таким большим, что оно занимало всю стену и начиналось едва ли не от пола. И казалось, что в таком помещении грех писать плохо. Пахло красками, лаком, маслом, скипидаром, немного хорошим табаком. Валеев курил трубку. Это был скорее цех искусства, чем обыкновенная мастерская в два этажа. Стеллажи громоздились вдоль стен, уходя в высоту. Угол занимало огромное, завешанное холстиной полотно. И слева у стены рядом с окном — маленький столик китайского лака, кресла. Зеленоватый линолеум на полу.
— Очень, очень рад. — Валеев с достоинством встретил Жоглова. Проводил до кресла. Он не выпускал изо рта трубки, лицо его, плоское, точно рубленное топором, и маленькие глазки голубого цвета были спокойны и хранили достоинство. И вся фигура художника в свободной вельветовой тужурке, в берете, сдвинутом на затылок, вся осанка его — все выражало приветливость и достоинство.
— Заканчиваешь? — Алексей Иванович кивнул на полотно.
— Повторяю. Авторское повторение. — Говоря это, Валеев приблизился к полотну и откинул занавес — Заказ есть, и сам решил кое-что улучшить.
Он вернулся на прежнее место и, взяв чистую кисть и указывая ею, принялся объяснять, какие недостатки он находил в прежнем полотне. Из густой темной, видимо, на рассвете, зимней тайги выходили партизаны. Валеев уже закрыл небо и сопки на горизонте, написал две-три фигуры, а остальные только тронул кое-где кистью. Он говорил, что его волнует фигура женщины в платке на первом плане. И он стал показывать Жоглову, как теперь он думает изменить ракурс, чтобы четче проступала сосредоточенность женщины и решимость, ведь всем этим людям предстоит решающая схватка.
Жоглов умом понимал, что все это нужно и важно, — немеркнущая тема. Но что-то в громадном полотне Валеева казалось скучным, не волновало оно сердце. И он слушал молча.
Некоторое время они еще поговорили о замыслах Валеева. Потом Жоглов сказал:
— Ты б, Василь Палыч, провел меня по людям…
Жоглов побывал у пейзажиста Галкина, у графиков, заглянул к скульпторам, смотрел их работы. Все здесь дружно и много работали, много начатого и незаконченного. Не стыдно будет художникам отчитываться перед съездом. Но о письме из выставкома он не сразу решился сказать. И только в мастерской Зимина, когда они остались втроем, Жоглов наконец показал письмо.
Высокий, сутулый, какой-то молчаливый и злой, Зимин, прочитав его, ответил:
— Ерунда! Чушь. Он — мастер.
— Ошибаться может и мастер, — негромко возразил Жоглов, глядя снизу вверх в стальные глаза Зимина. — Пишут-то солидные люди. Тоже мастера, да к тому же ученые.
— Да уж, — усмехнулся Зимин. — Но я голосовал за его холсты и снова голосую. Мастер он, чего там говорить. На всех не угодишь.
Валеев, видимо, имел свое особое мнение, но Зимина не перебивал. А когда тот замолчал, проговорил:
— Поговорить нужно, безусловно…
Жоглов перехватил злой и иронический взгляд Зимина. Валеев продолжал:
— Алексей Иванович, это вы правильно придумали — сразу к нам. Мы сейчас позовем Штокова и поговорим.
— Зачем же звать, — сказал Жоглов, — пойдем к нему сами. Так вот втроем и пойдем. Как, Зимин? Удобно это?
Штоков встретил их на пороге. Это была единственная мастерская, где Алексей Иванович не увидел ни одного нового холста. И прохладно здесь было оттого, что Штоков никогда не закрывал форточку. Он делал на заказ серию портретов передовиков области сухой кистью. А старые живописные холсты стояли лицом к стене. Штоков не предложил им сесть, да и сесть-то было некуда — один складной стульчик стоял посередине мастерской у мольберта. Высокий, еще выше Зимина и удивительно малоподвижный, Штоков читал письмо, перелистывая его толстыми пальцами. Потом вернул письмо Жоглову, молча, не меняясь в лице и, как прежде, не поднимая глаз, словно веки его были тяжелы ему.
— Они все видели, — сказал Штоков угрюмо, кивнув в сторону Валеева и Зимина. — Я же не сам посылал. Я говорил Зимину. Говорил я тебе?
— Говорил. Ты все мне говорил. — Зимин явно злился.
Они замолчали. Присутствие Зимина, его неясное, непонятное, но ощутимое сопротивление, хотя он тоже молчал, почему-то настораживало Алексея Ивановича. Видимо, все тут гораздо сложнее. И во всем надо как следует разобраться.
— Знаете, Степан Максимович, заходите-ка, пожалуйста, ко мне, мы и поговорим… Ну, скажем, завтра, часиков в двенадцать. — Жоглов для чего-то поглядел на часы. — В двенадцать… И не огорчайтесь. С кем не бывает… Разберемся, я думаю. А если что — так на выставке жизнь не кончается.
По в двенадцать часов на другой день Штоков не пришел. Зато позвонил Валеев:
— Алексей Иванович, болен он, Штоков-то.
— Серьезно? Что с ним? — встревожился Жоглов.
— Старик ведь, — успокаивающе сказал Валеев.
— Вот что. Давай-ка тогда заходи ты ко мне, — сказал Жоглов, думая о болезни Штокова и об этой неприятной бумаге из выставкома одновременно.
Жоглову вчера показалось, что в своем стремлении помочь Штокову Валеев был менее искренним, чем Зимин. Тот хмурился, злился, но в его доброжелательности и в убежденности его позиции сомневаться не приходилось.
Когда Валеев пришел, это ощущение еще больше укрепилось. Жоглов смотрел в маленькие круглые и тусклые глаза Валеева, смотрел, как шевелятся его губы, плотные, обветренные на этюдах, которые он пишет в любое время года и в любую погоду, и ему сделалось как-то не по себе. Не любил он ни таких отношений, ни таких уклончивых людей.
Они ни до чего не договорились. Жоглов только предупредил Валеева: никаких собраний и разбирательств. Сами попробуем разобраться и подумаем, что тут можно сделать.
Он проводил Валеева до двери и долго стоял в задумчивости посередине своего большого кабинета.
Алексей Иванович с радостью узнал о приглашении первого секретаря принять участие в отчетно-выборном собрании на «Морском заводе». Когда-то Алексей Иванович был парторгом на этом предприятии. Тогда оно больше походило на разросшиеся судоремонтные мастерские, чем на завод. Теперь даже из центра города можно увидеть громадные корпуса «Морского завода» и его высокие трубы, упиравшиеся в самое небо. Все это произошло совсем недавно, года два-три назад. Как-то исподволь рядом со старыми кирпично-закопченного цвета цехами выросли эти корпуса, почти насквозь стеклянные, здание заводоуправления чуть не с театральным подъездом. Завод словно родился заново, вообще переходил на новую продукцию. Здесь теперь начали собирать настоящие корабли, а не крохотные, похожие на катера «Эрбушки». За несколько лет «Морской» превратился, пожалуй, в самое крупное предприятие области, со своим городком, со своим Дворцом культуры, со своими асфальтовыми дорожками, маршрутами автобусов и трамваев, и уже в городе привыкли к названиям остановок: «Заводская», «Морская», «Стапельная». Но самое главное — завод располагал десятью тысячами рабочих. Именно поэтому на отчетно-выборное собрание коммунистов завода и ездил обычно сам первый секретарь. Он вообще близко занимался делами «Морского», знал там многих рабочих и инженеров, знал их квартирные и иные дела, и об этом в обкоме говорили с некоей шутливостью. Дескать, это слабость первого. А Жоглов, отдалившись от завода, часто с тоской вспоминал свою давнюю работу. Встречаясь со старыми своими сослуживцами, он бодро, но уже явно не обязательно интересовался делами, пытался вспоминать вслух прошлое и потом испытывал неловкость, понимая, что говорил как-то по-любительски.
После того как ему передали приглашение первого секретаря побывать на собрании, сердце Жоглова дрогнуло. Он вспоминал, как приезжал порой с завода на заседания в обком в рабочей одежде. И хотя это не было следствием его отчаянной занятости в цехах, это даже нравилось некоторым, и ему завидовали и прощали кое-что такое, чего другому могли и не простить.
Алексей Иванович, впрочем, не злоупотреблял своим положением. Ему просто доставляло высокое счастье ощущать себя прочно связанным с рабочей массой, с заводскими заботами. Это придавало всей его жизни необходимый смысл и вдохновение.
Тот первый секретарь уехал. Его сменил нынешний. Он оказался совершенно иным, хотя было у них что-то общее. Это общее определялось, очевидно, уже не столько их чисто человеческими чертами, сколько общественным положением обоих и ответственностью.
Алексей Иванович, чуть поостыв, думал: «Он берет меня с собой не потому, что хочет посмотреть, далеко ли я отошел от рабочего народа, а потому, что сложно сейчас на идеологическом фронте. Помогает мне?» Жоглов испытывал уважение к первому. Его умение видеть во всем суть и вовремя понимать ее обнаруживало в нем деятеля государственного масштаба. Работать рядом с таким человеком легко. Впрочем, Жоглов ясно сознавал грань, что разделяла их. Понимание взаимосвязи явлений, понимание сути событий к Жоглову приходило как-то вторично, через совещания и постановления, через изучение первоисточников и другие каналы информации.
