Шофер довез Жоглова точно до места, где брал его днем. Алексей Иванович в мягком свете автомобиля пожал руки секретаря и директора завода, постоял, пока «Чайка» не унесла свои красные подфарники за поворот, и пошел домой. Он лишь потом сообразил, что секретарь, видимо, не случайно высадил его первым, хотя дом директора завода они уже проехали. Должно быть, хотел поговорить о чем-то с директором.
Целые сутки потом Алексей Иванович приводил в порядок свои мысли. Посреди текущих дел думал и о том, как станет разговаривать со Штоковым. И, наконец, собрался…
Штоков сам открыл Алексею Ивановичу и не удивился, а только чуть помедлил у дверей, глядя на гостя с высоты своего громадного роста неподвижными белесыми глазами.
Потом он повернулся и пошел в глубину квартиры.
Жоглов не испытывал ни смущения, ни неловкости оттого, что пришел сюда. Он отметил хмурость художника, но, идя следом за ним и глядя в его плоскую с квадратными, словно приподнятыми плечами спину, обтянутую выцветшей клетчатой рубашкой, подумал было: «Ладно, ладно, старина… Но я тебе все скажу». Алексея Ивановича заботило сейчас не то, чтобы объяснить Штокову смысл решения выставкома, как это он намеревался сделать еще несколько дней назад, а желание передать художнику те свои мысли и соображения, возникшие у него, Жоглова, на партийном собрании завода, который Алексей Иванович и теперь считал своим родным предприятием. Уж Штоков его поймет.
Жоглову понравилось, как жил Штоков. Гостиная, видимо, во время работы служила Штокову мастерской. За стеллажом стоял мольберт. Кое-где по стенам висели этюды с водой и небом. Одна или две головки — незаконченные, но свежие… Но когда Алексей Иванович несколько освоился, когда познакомил его Штоков со своей величавой и дородной женой Софьей, когда уже сама Софья показала внучку, Алексей Иванович, усаживаясь перед небольшим столиком, огляделся и удивился, обнаружив в углу старый нанайский, а может, эвенкийский гарпун. Потом вдруг он заметил над стеллажом, почти у самого потолка, кухтыль — огромный синеватый стеклянный поплавок. Он был в сетке, и Алексей Иванович сначала принял кухтыль за детский мячик. Из-под мольберта выглядывала не то горняцкая, не то пожарная каска. И книги, которым на стеллаже было просторно, так просторно, что на полках оставались прогалины, лежали вкривь и вкось, вперемешку с бумагами, альбомами, кипами репродукций.
Чтобы увидеть это, Жоглову понадобилось всего несколько секунд. И Штоков уже не казался ему загадочным. Алексей Иванович сказал:
— А я на заводе вчера побывал. — Это прозвучало у него тихо и проникновенно. — Я работал там прежде. Казался завод мне большущим… А сейчас — даже двора не узнать.
Штоков сидел напротив Жоглова, он держал руки на коленях, и кисти, сцепленные толстыми узловатыми пальцами, свешивались вниз. При последних словах Алексея Ивановича веки Штокова дрогнули, и он внимательно и коротко глянул прямо в самые зрачки Жоглова.
— Завод — это, брат, штука! Самое сердце… Я много думал, товарищ Штоков. Все вспоминал вашу картину. Рабочий класс… Если мы не для них — для чего же мы тогда?! А? Это вы здорово делали — о рабочих создавали свое полотно. Трудный вы народ — художники…
Последнюю фразу Жоглов произнес неожиданно для себя. Просто хотел паузу сделать перед тем, как высказать самое главное.
Штоков снова внимательно посмотрел на Алексея Ивановича.
— Да, — сказал он. — Художники — трудный народ…
Величественно вплыла в гостиную Софья с подносиком. Принесла чай, варенье в вазочке.
— Пробуйте, — сказала она нараспев мелодичным молодым голосом. Руки ее, красивые еще, полные, плавно двигались над столом, когда она расставляла чашки, блюдечки, розетки под варенье. — Сама варила. Крыжовенное. Мой все не верил, что на Дальнем Востоке может быть хороший крыжовник. А я взяла да посадила туточки вот, в скверике. Вот он и вымахал. И скажу вам, Алексей Иванович… я не ошиблась?
— Нет-нет. Продолжайте, — сказал Жоглов. — Очень интересно.
— А я скажу вам — фрукты наши мне очень по душе. Вкус у них крупный какой-то. И запах. В прошлом году поехала к брату на Кубань. Груши там! Батюшки мои. А взяла в руки, вспомнила, что самое время у нас лукашовочкам подойти, три дня пожила да и домой… Скажешь, не так? — Это она адресовала Штокову. Тот не ответил.
Она заговорила и вмешалась в разговор с таким достоинством, что Алексею Ивановичу это понравилось. Он подумал, что, наверно, хорошо прожили два этих старых человека на белом свете. И поэтому он еще больше утвердился в мысли, что Штоков не обидится, если он выскажет ему свое мнение прямо и откровенно. Он переждал некоторое время, попробовал чай, варенье. Потом сказал:
— Мы этот завод давно задумали. Давно, еще до войны. Уже тогда мечтали о больших современных пароходах, но построить завод тогда не могли: не было средств. По заданию пятилеток создавали сперва сталелитейную, чугунолитейную промышленность, строили сельхозмашины, автозаводы, а морской транспорт хоть и отставал, но еще справлялся с перевозками. И во время войны думали, и после войны думали. Проектировали. Не только конструкторы и инженеры, а все мы, почти до единого человека. И вот, товарищ Штоков, дорогой мой: может ли художник создавать полотно, отображая жизнь рабочего человека, жизнь целого рабочего коллектива, если он не видит и не учитывает этой мечты его? А? Если не намекает — хоть словом, хоть линией на то, что уже есть она, мечта… Как вы смотрите на это? А?!
Штоков больше не смотрел на Алексея Ивановича. Ссутулясь, он смотрел на свои руки, которые за все это время ни разу не расцепил. Было видно, как много он поработал ими на своем веку.
Алексей Иванович говорил негромко, искренне и взволнованно. Все это он выносил и был убежден, что другого решения проблемы нет и не может быть. Но он его не навязывал. Во всяком случае, он считал так, что не навязывает. Штоков ему все больше и больше нравился. Он представил себе, как бы реагировал на его слова ну хотя бы Валеев. Он разделяет эти мысли — тут сомнения не было. Но Алексею Ивановичу всегда казалось, что слишком уж легко Валеев разделяет соображения, высказанные другими. И от этого сравнения Штоков еще больше понравился Жоглову.
Старик талантливый, авторитетный. Пусть сам он уже больше ничего не сможет или не успеет до конца довести, но молодежь к нему тянется. Ее воспитание — дело очень важное.
— Мне трудно ответить вам, — с расстановкой сказал Штоков. — Да и не смогу я всего сказать. Не умею… Но вот…
С этими словами Штоков тяжело поднялся, ушел в глубь комнаты. Только сейчас Алексей Иванович увидел, что хозяин был в валенках.
Штоков выдвинул ящик стола, достал оттуда пачку страниц с отпечатанным текстом и вернулся.
— Вот, — повторил он. — Я кое-что уточнял… Итог подводил. Мне пора уже итог-то подводить. Семьдесят мне. Две войны за плечами, два восстановления… А это — вам.
Теперь он уже не отводил взгляда, смотрел пристально, строго, долго. У него были медлительные глаза, он почти не мигал.
— Сегодня не читайте. Завтра… Завтра, пожалуй, уже будет можно. Да, — снова повторил он, — завтра будет можно. — И протянул Алексею Ивановичу рукопись.
Алексей Иванович почувствовал что-то очень скорбное и тревожное в словах и во всем облике старика. Тревога и ему царапнула сердце, он вгляделся в Штокова. Но ничто в старике не подтвердило этого его внезапно возникшего ощущения. Он сказал:
— Хорошо. Я думаю, у нас потом интересный разговор будет. А семьдесят лет — это теперь средняя продолжительность человеческой жизни. Средняя, заметьте…
…Ночью Алексея Ивановича подняли дома телефонным звонком. И он сначала не поверил тому, что услышал, положил трубку. Постоял над телефоном, закурил, затянулся несколько раз, чувствуя нарастающую внутри пустоту. Потом вошел в спальню и глухим голосом сказал:
— Галя, я пошел. Штоков умер.
Перед желтым четырехэтажным домом, где жили художники и артисты, когда подъехал Алексей Иванович, в предрассветном сыром сумраке уже стояли машины: «скорая помощь», чей-то «Москвич» и редакционная «Волга». Кроме двух врачей и медсестры в квартире были уже Валеев и Зимин, и соседи, одетые наспех. И сын Штокова — высокий, костистый, медлительный мужчина, очень похожий на отца, но без штоковской останавливающей взгляд мощи. А сам Штоков лежал в своей комнате на кровати непривычно большой и привычно спокойный, и его мослаковатые руки были сцеплены пальцами где-то на животе, словно с момента разговора с Жогловым он их и не разнимал. Это прямо-таки удручающе подействовало на Алексея Ивановича.
По вызову приехали врачи «скорой помощи». Штоков же постоянно лечился в поликлинике облздрава, Жоглов знал его врача. Он тут же позвонил дежурному в поликлинику, попросил известить этого врача о случившемся и послать его сюда. Он сам не знал, зачем мог понадобиться этот врач. Но это было первое, что пришло ему на ум.
