Алексей Иванович, чуть поостыв, думал: «Он берет меня с собой не потому, что хочет посмотреть, далеко ли я отошел от рабочего народа, а потому, что сложно сейчас на идеологическом фронте. Помогает мне?» Жоглов испытывал уважение к первому. Его умение видеть во всем суть и вовремя понимать ее обнаруживало в нем деятеля государственного масштаба. Работать рядом с таким человеком легко. Впрочем, Жоглов ясно сознавал грань, что разделяла их. Понимание взаимосвязи явлений, понимание сути событий к Жоглову приходило как-то вторично, через совещания и постановления, через изучение первоисточников и другие каналы информации.
Сейчас, мысленно видя перед собой несколько отяжеленное сухими, крупными морщинами, с сухим лбом лицо первого и его чуть ироничные глаза, он эту грань ощутил особенно отчетливо.
Вечером Жоглов предполагал побывать у Штокова дома. Он сразу после разговора с ним в мастерской, а потом беседы с Валеевым и Зиминым у себя в кабинете решил, что сам сходит к Штокову. Но поездка на «Морской» неожиданно изменила его планы на этот вечер. Жоглов почему-то был убежден, что после встречи с заводским народом ему легче будет говорить со старым художником, и не очень огорчился тем, что посещение Штокова откладывается.
Жена, когда он забежал домой, была еще в институте. Алексей Иванович уже и не помнил, когда он видел свой дом при дневном свете. Он поставил на газ вареное мясо и чайник. Негромко насвистывая, ходил по пустой квартире, выбирал галстук, рубашку. Хотел надеть черный костюм, вынул его из шкафа, подержал в руках, вспомнил почему-то Валеева в сером, очень удобном костюме, в нем-то уж можно ходить куда угодно. У Жоглова, кроме этого черного костюма, ничего приличного больше не было. Вся его одежда — добротная, крепко сшитая, со временем устарела и стала тяжеловатой и тесной одновременно. Он всегда был плотным и физически крепким человеком, но за последние годы особенно потяжелел и начал утрачивать ту упругость, которую привык чувствовать в себе всегда. Он решил все же надеть черный костюм. Сегодня был для него праздник.
Наскоро обедая, он думал о разнице между теми, к кому он собирается сейчас, и теми, с кем ему приходится теперь работать. «Нет, — думал он, — существует еще этот отрыв кое-кого из творческой интеллигенции от народа. Я понимаю — многое у них от специфики. Каждый — законченное производство, от заготовки сырья до выпуска готовой продукции. А все же — это не коллектив, а единица. Видимо, отсюда и идет некоторый эгоцентризм, что ли…»
Ему порою смешны и непонятны были театральные тяжбы из-за ролей, и он уставал от них, от разговоров, и чувствовал себя после разбора таких дел как-то нехорошо. Иногда к нему в кабинет вдвигался величественный, с широченной грудью и спиной грузчика, но с манерами аристократа писатель и, снимая темные очки, которые он носил в любую погоду, высказывал неторопливо и весомо свои обиды на дискриминацию его имени. Оказывается, в очередной статье с перечислениями писательских имен его просто не упомянули.
Алексей Иванович только успел поесть, как позвонил помощник первого секретаря и сказал, что машина сейчас выходит и пусть Жоглов ждет у подъезда.
Через минуту «Чайка» неслышно остановилась рядом с ним.
Первый секретарь сидел с водителем. Он коротко улыбнулся Алексею Ивановичу и хорошим мужским с хрипотцой голосом сказал:
— Извини уж. Не могу в этой коломбине на заднем сиденье ездить.
Они ехали по городу. В машине почти не было слышно ни шума города, ни рокота мотора. Только внизу, словно за толщей ваты, угадывалась жизнь мощных колес и амортизаторов.
У перекрестка первый негромко сказал:
— Поезжай здесь. Ближе будет.
Водитель, пожилой и степенный человек с маленьким чубчиком на узком темени, решительно покачал головой:
— Нет, Петр Семеныч, нельзя.
Первый с прищуркой глянул на водителя, и Алексей Иванович перехватил этот его быстрый взгляд.
— Не положено. Одностороннее движение. Рисковать не имею права…
Водитель, оставаясь неподвижным, не отрывал глаз от шоссе.
Потом первый секретарь спросил у Жоглова:
— Как дочка?
— Учится, Петр Семеныч. На втором курсе уже…
Путь от центра города до «Морского» проходил по широкому, очень напряженному шоссе. «Чайка» легко обходила колонны грузовых автомобилей. Ей уступали дорогу.
Ворота перед ними распахнулись. Алексей Иванович сидел у левой дверки автомобиля и видел, как осветилось, разгладилось, помолодело лицо первого секретаря. Что-то изменилось даже в его фигуре, хотя он не переменил позы.
Алексей Иванович не узнавал своего завода. Громадный, похожий на городскую площадь двор был покрыт асфальтом, ровным, как на шоссе, и уже был отполирован десятками тысяч человеческих ног, сотнями автомобильных колес. Но Алексей Иванович помнил его еще мощенным галькой. Он тогда гордился, что удалось замостить двор. Делалось это на воскресниках и за счет внутренних резервов.
Уже не оставалось и следа от старого кирпичного корпуса с маленькими окошками вдоль карниза, которые делали завод похожим на состав из гигантских товарных вагонов. А новые серые корпуса, застекленные снизу доверху, не казались громадными над этим морем асфальта и бетона. И только когда они вышли из машины возле главного, сборочного цеха, Алексей Иванович почувствовал грандиозность того, что произошло на заводе с той недавней поры, как он ушел отсюда.
Их встречали главный инженер и еще несколько человек. Знакомым Алексею Ивановичу был только главный инженер, не старый, но уже лысеющий лобастый мужчина невысокого роста в мягкой нейлоновой куртке.
Жоглов и пошел с ним следом за всеми.
— Ну как вы тут? — негромко спросил Жоглов. И, не ожидая ответа, сказал вдруг дрогнувшим голосом: — Эх и соскучился же я, брат…
Вошли в цех. Потолка словно и не было, вместо него было одно небо, тонко разлинованное на громадные квадраты стекла. Грохот, какой бывает, когда стучат по пустотелому железу, до боли знакомый Алексею Ивановичу, треск электросварки, шипение пара и сжатого воздуха, запах горелого железа и горячего масла, какое-то весомое, душное тепло ударили в душу Алексея Ивановича, и он даже прикрыл глаза на мгновение. Главный инженер понял его волнение, и официальность, с которой он его встретил и провожал сюда и с которой отвечал на его вопросы, сменилась пониманием и дружеским уважением.
Они медленно шли вдоль цеха, обходя сварочные аппараты, перешагивая через змеившиеся по бетону шланги, огибая гроздья баллонов, какие-то тележки. И Алексей Иванович не спускал глаз с траулера, а когда подошли ближе, оказалось, что это не весь траулер, а только его носовая секция. Она смотрела пустыми, обожженными ковкой и сваркой клюзами, вся была покрыта окалиной, светилась заклепками, и внутри у нее что-то шипело и ритмично стучало, а черные, без стекол, отверстия иллюминаторов время от времени озарялись пронзительным голубым пламенем электросварки.
В нескольких десятках метров дальше сваривали среднюю секцию, она стояла поперечным разрезом к Жоглову, и он видел в чреве будущего корабля черный, величественный в своем безмолвии дизель. Жоглов приблизился к секции вплотную, не замечая, что ступил в лужу масла своими модными штиблетами, и положил ладонь на шершавую, еще горячую обшивку. Ему показалось, что он ощущает мелкую дрожь железа.
Они прошли немало, а не миновали еще и трети цеха. Жоглов видел отсюда и корму будущего траулера, и за ней — другой корабль, уже собранный в единый корпус, но некрашеный и не оборудованный. На его высокой палубе копошились люди. И шланги тянулись туда, вверх, и оттуда брызгала искрами электросварка. А еще дальше, у самых выездных ворот, стоял третий «СРТ», вероятно, уже готовый к спуску на воду, потому что под ним были тележки и он уже не нес на себе шлангов, светился стеклами рубки, и из якорных клюзов его, пока еще не крашенных, свешивались рыжие не от ржавчины, а от нови своей якоря.
Жоглов, не находя времени для вопросов, повлажневшими глазами отыскал сухой и сдержанный взгляд главного инженера.
Тот сказал:
— Эти уйдут в затон еще до закрытия навигации. Я думаю, что мы вообще успеем спустить их в море до ледостава. — Он усмехнулся: — А у этого корабля и название уже есть. «Алазея» это.
Все, что было потом — собрание, разговоры в перерыве, ночное возвращение с первым секретарем и директором, который тоже поехал с ними, Алексей Иванович запомнил надолго. Перед глазами стоял судосборочный цех, корабли, лицо главного инженера. Лицо массивное, нос пуговкой, громадный, с залысинами череп — что тут помнить? А помнилось — такие особенные глаза были на этом лице: смотришь в них и понимаешь — человек видит вещи всерьез, такими, какие они есть. Вроде себя узнавал в нем Жоглов, хотя сам никогда таким не был. И он понял это, вспоминая. Понял, что в нем, когда он работал на заводе, было много суеты, а вот в главном инженере нет ее, этой суеты, точно он наперед знает все на многие годы. Алексей Иванович не смог бы рассказать, о чем он все это время думал и что было главным в его переживаниях. Только раз он вспомнил полотно Штокова — «Сорок второй» и оскорбился даже за этот цех, который он про себя мог бы назвать «Праздником труда».
