— Эй, Кэмерон.
— Да?
— Мы, может, увидимся завтра. Я думаю сходить поглядеть на бокс, хотя я вообще-то ненавижу драки. — Она секунду молчит. — И собачий тотализатор терпеть не могу. Хожу только из-за собак, они чудесные.
Я стою столбом.
Застыв.
И думаю: «А может ли Волф быть чудесным?!»
Однако говорю я так:
— Здорово.
У нас происходит контакт. Ее глаза затягивают в себя мои.
— В общем, да, — говорит Стеф, — постараюсь прийти.
— Хорошо. — И потом: — Слушай, просто интересно, — начинает она. Что-то обдумывает. — Руб правда так хорошо дерется, как про него говорят?
Я киваю.
Всё честно.
— Да, — отвечаю, — правда.
— А ты?
— Я? Не особенно, вообще-то…
Еще одна улыбка, и она говорит:
— Значит, завтра, наверное, увидимся.
— Отлично, — подтверждаю я. — Надеюсь.
Она поворачивается в последний раз и исчезает в доме.
Оставшись в одиночестве, я стою еще несколько секунд и направляюсь восвояси. И перехожу на бег — от адреналиновой браги, которая шипит в горле.
Может Волф быть чудесным?
Может Волф быть чудесным?
Я спрашиваю на бегу, создав в голове ее образ. «Думаю, Руб может, — отвечаю я, — когда он на ринге. Он красив, но свиреп, но буен, но чуден и красив опять и опять».
Домой я прихожу как раз к ужину.
Она со мной за столом. Стефани. Стеф. Глаза небесные. Сахарные запястья и пальцы, и волны темных волос, и ее любовь к чудесным псам на бегах.
Она, может быть, придет завтра на матч.
Она, может быть, придет.
Может быть, придет.
Она может.
Она.
Да я тронулся, не?
Кэмерон Волф.
Кэмерон Волф и еще одна девчушка, выказавшая слабенький, хиленький интерес. И он в нее уже влюблен. Он готов на все ради нее — клянется не обижать и выполнять все, чего она только пожелает. Он готов отдать всего себя.
Он всего лишь пацан, и, конечно, боль, а не счастье — вот что его ждет.
Или будет иначе?
Может ли?
Будет ли?
Не знаю.
Предвкушаю и надеюсь. Думаю об этом весь вечер. И даже в кровати она под одеялом рядом со мной.
У той стены Руб опять считает свои финансы.
Держа банкноты в вытянутых руках, он глядит на них, будто бы убеждая себя в чем-то.
Теперь и я смотрю, и мне интересно, что такого он там видит.
— Видишь деньги, — говорит Руб. — Это не триста пятьдесят долларов. — Он впивается в них глазами. — Это семь побед.
— Эй, Руб?
Тишина.
— Эй, Руб? Руб?
Сегодня ночью есть только я и она, у меня под одеялом.
Отзвуки образов.
Они пляшут на потолке, а во мне растет надежда.
Золотые зайчики будущего во тьме темноты.
Последняя попытка:
— Эй, Руб? Руб?
Бесполезно.
Все, что мне остается, — надеяться, что завтра я буду драться хорошо и что она все-таки придет.
— Но она ненавидит драки, — говорю я себе. — Зачем же она пойдет? — И новые вопросы: — Затем ли она придет, чтобы посмотреть на меня?
Образы повсюду.
Ответов — нигде.
И тут, в глухой ночи, в слушающей тьме, Руб произносит такие странные слова. Фразу, которую я по-настоящему пойму лишь много позже.
Он говорит:
— Знаешь, Кэм, я вот думал об этом, и мне кажется, что твои деньги мне нравятся больше моих.
И мне остается лежать в кровати, думать без слов. Думать.
13
Иногда мне хочется иметь кулаки получше. Попроворнее, и чтобы руки были ловчее, а плечи крепче. Обычно такие мысли посещают меня в постели, но сегодня они приходят, когда я сижу в раздевалке, дожидаясь вызова на ринг. Не знаю. Но вот жаль, что я не Громобой. А вот бы так идти сквозь толпу и взбираться на ринг, чтобы побеждать, а не просто драться.
— Кэмерон.
Вот бы уметь посмотреть противнику в глаза и заявить, что я его прикончу.
— Кэмерон.
Вот бы стоять над ним и приказывать: «Вставай!»
— Кэмерон!
Наконец Рубу удается захватить мое внимание. Для этого приходится шлепнуть меня по плечу — прорваться сквозь облако грез. Я сижу в раздевалке, ветровка накинута, дрожу. Перчатки висят на руках мертвым грузом, и, кажется, я рассыпаюсь на части.
— Ты идешь на ринг или что? — Руб встряхивает меня.
«Она здесь», — думаю я, и на этот раз говорю это и вслух. Своему брату. Тихонько.
— Она здесь, Руб.
Он смотрит на меня внимательнее, не понимая, о ком это я.
— Здесь, — продолжаю я.
— Кто?
— Ну, Стеф, та самая, знаешь?
— Кто?
«Да что ж такое!» — восклицаю мысленно.
А вслух по-прежнему ватно:
— Стеф — с собачьих гонок.
— И что?
Он уже досадует и готов поднять меня и швырнуть в толпу.
— И все на свете, — я не замолкаю. Я по-прежнему вареный. Порожний. — Я ее видел пару минут назад, выглядывал в щель.
Руб отходит.
— Господи Иисусе. — Он отходит и возвращается. Теперь он спокоен. — А ты выйди, и все.
— Ладно. — Но никакого движения.
Руб, все еще спокойно:
— Иди.
— Хорошо.
И я понимаю, что должен встать.
Я поднимаюсь, Руб распахивает дверь пинком, и мы выходим. В зале все люди на одно лицо. Это она. Стефани.
Все расплывается.
Все путается.
Перри Коул — орет.
Рефери.
Без грубостей, парни.
Бой по правилам.
Ладно.
Давай.
Держись на ногах.
Упал — подымайся.
Гонг, кулаки, бой.
Он начинается, и первый раунд — смерть.
Второй раунд — гроб.
Третий — похороны.
Соперник у меня не такой уж крутой боец, просто я не могу включиться. Я не здесь. Я так боюсь оказаться на полу, что смиряюсь с этим. Я согласился с этим, почти как если бы решил не сопротивляться, чтобы не усугублять.
— Вставай, — слышу я искаженный крик Руба, оказавшись на полу первый раз. Кое-как встаю.
Второй раз только взгляд в его глаза заставляет меня подняться. Ноги ноют, я шатаясь, отступаю к канатам. Опереться. Повиснуть.
В третий раз я вижу ее. Вижу ее, и остается только она. Остальные растворились, в зале — только Стефани, смотрит. Зал пустой, она одна. Ее глаза переполняются красотой, а стоит она так, что я рвусь к ней, чтобы она помогла мне подняться.
«Я хожу только из-за собак, они чудесные», — слышу я ее слова.
«Какая странная фраза», — думаю я и тут понимаю, что слышу сказанное вчера. А сегодня она стоит молча и с торжественными, плотно сжатыми губами следит, как я пытаюсь подняться на ноги.
В четвертом раунде я дерусь. Я воспрянул.
Я увожу голову от столкновения с кулаками противника и сам наношу несколько ударов. Кровь наполняет мои грудь и живот. Проникает под трусы.
Песья кровь.
Чудесный пес?
Как знать, ведь в пятом раунде меня отправляют в нокаут, причем я не просто не могу встать. Нокаут такой, что я вырубаюсь, теряю сознание.
Пока я в отключке, меня заполняет она.
Я вижу ее, мы на бегах, только мы с ней на трибуне, и она меня целует. Льнет ко мне, и у ее губ такой славный вкус. Это нестерпимо. Я: одна рука легко гладит ее лицо, другая нервно теребит ворот ее рубашки. Она: губами касается моих губ, ладонями гладит меня по ребрам, медленно. Легко, так легко.
Ее губы.
Ее бедра.
Ее пульс — в моем.
Так легко, еще легче.
Еще…
— Легче, — слышу я голос Руба. — Полегче с ним.
Проклятье, я очнулся.
Опозорился и очнулся.
Еще немного, и я снова стою, но обвиснув на плечах Руба и Бугая, любезно сиганувшего через канаты нам на помощь.
— Оклемался, паря? — спрашивает Бугай.
— Да, — вру я в ответ, — оклемался. — И Руб с Бугаем выносят меня с ринга.
В зале стало темней, а мое зрение в параличе. Сегодня стыд течет у меня по боку, а флуоресцентные лампы лупят по мне. Выцарапывают мне глаза. Слепят.
Спустившись с ринга, я останавливаюсь. Так надо.
— Что? — пытает меня Руб. — Что такое? Пошли, мы тебя доведем в раздевалку.
— Нет, — отвечаю я, — сам дойду.
Руб обшаривает взглядом мое сознание, и что-то происходит. Он отпускает руки и кивает так серьезно, что и я киваю, едва заметно, в ответ. Этот миг встряхивает меня, проворачивается во мне, и я иду.
Мы идем.
Я шагаю, Бугай с Рубом по бокам, а публика молчит. Кровь подсыхает у меня на коже. Ноги несут меня вперед. И раз. И раз. «Шагай, не останавливайся, — говорю я себе. — Выше голову. Выше голову, — твержу про себя, — но не забывай о ногах. Не упади».
Никто не хлопает.
Просто люди, смотрят.
И Стефани, где-то среди них, смотрит.
