но в тот день его пьяные глаза на секунду просветлели. Витька присел на корточки, удивлённо вылупился:
– Ни фига себе! Если бы не ухо я бы никогда не прочухал, что это ты, братан. Сколько ж те лет? Мне тридцать шесть, значит тебе… – он горбил брови, туго соображая, и вдруг удивлённо присвистнул. – Да ты, братан, долгожитель.
Витьке, видно, нужно было выговориться. Он сел, привалившись спиной к мусорному контейнеру и, обняв Шарика за шею, пьяно изливал душу:
– Тимура, помнишь? Известный перд… перд-пи-ни-матель. Понял да? Не бандит, а предпир… тьфу, ба-алин, короче коммерс. Понял, да?.. Дочку в Англии обучает, благавари-те-настью занимается. Ну, там на футбольную команду, на дома для стариков. Церковь отбабахал вон какую. Ну, ты понял, да?.. А как с друзьями этот Генка поступает, знашь?.. Не?
Витька достал сплющенный спичечный коробок, чужими, неверными пальцами, чиркал спичкой. Окурок во рту искажал его и без того невнятный, пьяный голос:
– Давно он переманивал меня к себе. Я же в снайперах ходил. Ну, ты помнишь, да? В Афгане там, в СОБРе… А я не пошёл. Гордость у меня, понимашь?..
Он ломал об истёртый коробок спички, удивлённо смотрел на них, отшвыривал, снова ломал.
– Ладна, те не понять. Короче, охранником в фирму устроился, коммерса одного возил. Тачка была дорогуща-ая! Мама родная… И вот на Октябрьском въезжает в эту тачку джипяра. Здара-авенный!.. Ка-ароче! Повесили на меня обе машины и цену определили, – десять штук зелени. Я бабла такого отродясь в руках не держал. Я конечно сразу за помощью, к Тимуру, – так, мол, и так, Гена, выручай, а он мне и говорит: есть, братан, быстрый способ решить все твои проблемы… Живёт в нашем городе один о-очень нехороший человек. Такой нехороший, что на белом свете будет намного легче дышать, если этого человека не станет… И винтовочку снайперскую мне показывает. Понял, да?
Витька изломал все спички и, двумя пальцами шаря в пустом спичечном коробке, продолжал:
– Я, конечно, отказался, – даже слушать не хотел. А эти с джипаком, счётчик включили. Денежки тикают, тикают, ну и дотикались до того, что пуля мне светила. Успокоил я себя тем, что землю очищаю… от этой… от нечисти всякой. Взял винтовку и пошёл…
Витька некоторое время молчал, потом кинул под ноги пустой коробок и, приложив к груди растопыренные пальцы, исповедовался, заглядывая Шарику в глаза:
– Убивал, Шарик! Как есть, говорю, убивал, – Афган дело такое. Но когда лицо этого парня в оптике увидел… блин! На секунду показалось, будто себя в зеркале вижу… а палец, – с-сука! – не дрогнул… Кароче, положил я пацана по всем правилам…
Витька вспомнил о прилипшем к губе окурке, в поисках спичек стал хлопать ладонью по карманам.
Ну, думаю, всё! Дело прошлое, плевать мне на то, кем этот чувак был, как жил, ну и всё такое. Без этого жить спокойнее. Пральна? Но дело гро-омкое получилось… Ну, ты помнишь, да? Телевизор там, газеты. Писали, показывали. – Он поднял с земли коробок, снова стал шарить в нем пальцами. – И что оказалось?.. Парень этот "афганцем" был. Понимашь?.. Там мы с духами воевали, а тут са-ми се-бя…
Витька скрипнул зубами, досадливо стукнул затылком в мусорный бак, замер, глядя на бегущие в небе облака. Минут через пять он решил что-то добавить к своему рассказу, встрепенулся, но его безвольная голова уже болталась как репа на вялой ботве, и Витька рухнул подбородком в грудь, захрапел. Шарик свернулся калачиком возле его тёплого бока. Щенок, – под боком у Шарика.
Ветер обметал с отцветающих вишен белые лепестки, кружил их хороводом, а Шарику мерещилось, что это летит по ветру осенняя листва, и на секунду он встрепенулся, напрягся, будто сейчас он – молодой и глупый – бросится вслед за листьями, закружиться на месте, будет ловить их зубами и пытаться придавить лапой к земле.
Уняв неожиданное сердцебиение, Шарик положил голову на лапы, остекленевшим взглядом следил за кружением лепестков, а сам был уже в той далёкой осени, когда Витька принёс его на фабрику. Там, где ветер кидает в разбитые скрипучие двери телефонных будок осеннюю листву, где тяжёлые эбонитовые трубки безвольно висят на оплетённых железом проводах, а в острых осколках разбитого дверного стекла разгораются утренние солнечные лучи.
Там, где у задних дверей гастрономов мерзко тарахтят мотороллеры с алюминиевыми будками, из которых выгружают такие же алюминиевые фляги с молоком, где продавщица в белом переднике выкатывает на тротуар тележку для продажи мороженного, а загулявший с вечера прохожий колотит кулаком и пьяно материт безответно проглотивший монету автомат газированной воды.
Шарику казалось, что сейчас он проснётся от утреннего скрипа вертушки на проходной, войдёт уборщица с ведром и шваброй, будет сердито возить мокрой серо-коричневой мешковиной по крашеным половицам. А потом вертушка зачастит, и мерный скрип её станет аккомпанементом к новому утру: к гулкому топоту многочисленных ног, к смеху, к бодрым голосам, к урчанию машин.
В обед Галка выйдет на заднее крыльцо столовой, позовёт Шарика, а он и сам уже будет мчаться на заветный скрежет ложки по алюминиевой тарелке. Галка не удержится, погладит его по загривку: «Проголодался?.. Ну-ну, не торопись», и повариха будет кричать ей сквозь раскрытое, чадящее подгоревшим на сковороде луком, окно: «Куда пса трогаешь?» Смущённая Галка встрепенётся: «Тёть Маша, ну, что мыла у меня нет?!», и раскраснеется, махнёт рукой, побежит в столовую.
А когда фабрика опустеет, и лучистая Вечерняя звезда начнёт клониться к позеленевшим от времени шиферным крышам, Петрович возьмёт с подоконника разбитый, перемотанный синей изолентой фонарик, деловито перегонит в другой угол рта папиросу и, привлекая внимание Шарика, похлопает ладонью по ноге: «Пошли, служака, посмотрим, что у нас на территории делается».
Из полудрёмы Шарика вырвал пьяный Витькин крик:
– Сука! Думаешь, боюсь тебя?..
Шарик испугано вскочил, щенок обижено тявкнул. Витька воинственно пытался подняться на ноги, – терял равновесие, валился на бок, злобно и невнятно рычал:
– Я тебя, Гена… Ба-аля!.. Голыми руками…
Наконец, он поднялся, зло оскалил щербатые, разбитые в пьяных драках зубы, со всего маха ботинком ударил доверчиво подошедшего Шарика в голову и, теряя равновесие, спиной повалился на стенку мусорного контейнера, сполз на землю. Уронил голову на грудь, забормотал что-то несуразное…
С пеной у рта Шарик лежал среди рваных полиэтиленовых пакетов и расплющенных пластиковых бутылок, конвульсивно дёргал задними лапами, неестественно закидывал назад голову. Где-то испуганно скулил щенок. Кровавая пелена стояла перед глазами.
В мучениях прошло часа полтора. Было уже темно, когда над Шариком склонились два бомжа из тех, что промышляют сбором бутылок. Тот, что был в пёстрой камуфляжной куртке, осторожно тронул пса носком ботинка.
– Кажется, отжил своё. – Вгляделся, пренебрежительно пихнул каблуком. – Точно, отжил…
– Не трожь, – вмешался второй, тот который был в захватанной
