в солнечных облаках радужной снежной пыли. Просовывая носы в липкую от мороза металлическую решётку ворот, звали Шарика. От звонкого многоголосия испуганно взлетали с деревьев вороны, с мохнатых веток сыпался снег.
Забывая о солидности, полагающейся взрослому псу, Шарик весело мчался из глубины двора, бросался прямо в снежное облако, – собиралась такая куча мала, что Шарику приходилось за воротники вытягивать из сугробов заливающуюся счастливым хохотом ребятню. А ещё любил Шарик хвататься зубами за привязанные к ранцам верёвки, и как на санках бегом тянуть оседлавших ранцы мальчишек и девчонок по тротуару.
Возвращаясь в сторожку, пёс резво отряхивался от снега.
– Тише, тише, – успокаивал Петрович, утирая со щёк тающий снег, и ласково потрёпывая Шарика по влажному загривку. – Нарезвился, шайтан?
Через неделю, когда "банкир" вернулся в город, наступила оттепель. Текло с крыш, на дорогах от бордюра до бордюра шипела под колёсами снежная вода.
Вечером метрах в двадцати от "Максимума" остановилась неприметная забрызганная грязью "пятёрка". Около часа стояла она в темноте под слепым фонарём. Шарик за это время дважды подходил обнюхивать её. Из машины привычно пахло теплом разогретого мотора, машинным маслом, бензином, табачным дымом, и подозрительно – порохом, оружейной смазкой.
Часам к восьми "банкир" спустился со второго этажа к своему чёрному БМВ, залитому яркими отражениями цветных рекламных огней. Обливая снежной кашей бордюры, "пятёрка" резко рванулась с места, возле входа в здание скрипнула тормозами, качнулась носом вниз, будто наткнулась на невидимое препятствие. В открытые окна торопливо сунулись носы двух калашей, тишину разодрали автоматные очереди.
Банкира трясло в такт конвульсивным вспышкам порохового огня, из спины летели клочья кашемира. Звоном прорываясь сквозь автоматный треск, рушились на тротуар тяжёлые остроугольные куски витринного стекла.
В несколько секунд всё было кончено. "Банкир" рухнул кровавым затылком в лужу, заполненную разбухшим как мокрая вата снегом. "Пятёрка" рванулась с места. В наступившей тишине вдребезги расшибся об асфальт запоздалый кусок витринного стекла. Стало слышно, как частой капелью стучит стекающий из-под машины бензин. В разбитой витрине "иконостас" из девяти немых телеэкранов множил новостные картинки: проверки на блокпостах, людей с автоматами, обгорелые коробки пятиэтажек. Когда такие картинку крутили в сторожке по старенькому «Шилялису» Петрович и Савельич частенько вспоминали слово Чечня.
После гибели партнёра "спортсмен" объявил сторожам, что они работают только до конца недели, а потом на фирме вводится военизированная охрана. Дня через два после этой новости Петрович слёг. Савельич теперь работал днём на воротах, – впускал и выпускал машины, собирал у водителей самый последний почти не читаемый экземпляр товаротранспортных накладных. Кидая на стол такую бумажку, он сокрушённо качал головой:
– Все документы левые, понимаешь Шарик? "На дорожку", чтобы от гаишников отмазаться, а потом эти бумажки на гвоздик в нужном месте вешают. Я недавно в туалет, тот, что на территории захожу, а там, – мама родная! – этих бумаг… Ну, что смотришь?.. Да жив, жив твой Петрович. В больницу ему надо, а он, – хрен старый – ни в какую! Ну да ничего, хозяйка у него теперь в квартире появилась, он даже помолодел будто.
Вечером после работы Савельич потрепал Шарика за ухом:
– Идём, проведаем нашего Петровича.
Стемнело рано, было ощущение глубокой ночи, хотя на перекрёстках скапливались красные и жёлтые автомобильные огни, а на тёмных троллейбусных остановках толпились люди. Савельич с Шариком свернули в тихие улочки Кривой Балки, где двухэтажные восьмиквартирные сталинки перемежались рядами непременных сараев, из-под дощатых дверей которых струились запахи квашенной капусты, прорастающей картошки, вянущей морковки.
На спуске неслись вниз санки, весело визжала ребятня. За подмёрзшими, тускло освещёнными окнами слышался телевизионный скрежет бьющихся машин, автоматные очереди и гнусавый тягучий голос переводчика, с голливудской простотой призывающий какого-то плохого парня отправиться в задницу.
Ветер хрустел и постукивал на балконах задеревеневшим на морозе бельём; кособочились нескладные самодельные шкафы; в некоторых форточках коптили коленчатые трубы буржуек.
Над пятиэтажной хрущёвкой в тёмно-синем буреломе телевизионных антенн привычно застряла луна. У подъезда, в котором жил Петрович, бочком на тротуаре стоял небольшой автомобиль. У Шарика ёкнуло в груди. Ещё не понимая от чего это волнение, он вздрагивающими ноздрями потянул морозный воздух, вернулся с полдороги, обнюхал пороги автомобиля и вдруг опрометью бросился в подъезд.
На четвёртом этаже, стоя на задних лапах и радостно виляя хвостом, нетерпеливо скрёб когтями дерматиновую дверную обивку, пока не щёлкнул замок и в дверном проёме не открылись изящные женские ноги в больших не по размеру мужских тапочках.
Шарик радостно заскулил… Галка!.. Виляя хвостом, он робко крутился у ног девушки, боясь, как в старые времена стать на задние лапы и радостно дотянуться языком до её лица. Галка была в строгой юбке, в облегающем свитерочке. Волосы она отрастила как в старые времена, только теперь носила не косу, а строгий узел на затылке, и от этого казалась ещё красивее.
– Шарик, ты? – Девушка обрадовано присела на корточки. – Хороший мой… Ну, тихо-тихо… – смеясь, увёртывала от его языка нос. – Иди к Петровичу… Не бойся, я полы вытру.
Квартира густо пропахла лекарствами. Петрович лежал на белых простынях, под клетчатым пледом. На фоне подсинённой наволочки лицо его было непривычно жёлтым. Тяжело поднимая руку, старик погладил Шарика, а когда Галка вышла на кухню, из которой тянуло головокружительным запахом мясного бульона, указал ей вслед глазами:
– Шесть лет, Савельич, от неё ни слуху, ни духу, – думал, забыла меня совсем, а позавчера – на тебе! – как снег на голову. Два дня от меня не отходит, – не отрывая голову от подушки, старик подозрительно косился на Савельича. – Слушай, а как она узнала, что я заболел?
Савельич вжимал голову в плечи, пучил невинные глаза:
– А я почём знаю? Нашёл кого спрашивать…
К утру Петровичу стало хуже. Галка нервно маялась, выходила на лестничную площадку курить. Почти час ждали неотложку. На врачей Галка со злым шёпотом обрушилась прямо на лестничной площадке.
– Не шумите, милая, – оборвал её пожилой врач, торопливо проходя в квартиру. – У нас половина машин на приколе, – бензина нет. Остальные все на вызовах.
Уже через пятнадцать минут, поддерживаемый Галкой и одним из санитаров, Петрович, тяжело спустился с четвёртого этажа, лёг в "скорой" на носилки, тоскливо посмотрел на Галку, думая, что она его бросает.
– Дядя Ваня, я за вами, на машине, – успокоила Галка, побежала, хлопнула дверкой своего "гольфа", поехала вслед за неотложкой.
Шарик долго сидел, тихо поскуливая и нетерпеливо перебирая лапами от желания броситься вдогон, но сдержался, знал, – не угнаться.
Умер Петрович через два дня. Похоронили его в неуютной новой части кладбища, которое в последние годы заметно расширилось за счёт Мельникова пустыря. На похоронах объявился Витька Янчевский. Шарик не бросился к нему как раньше, а тихо скулил, помахивал хвостом и робко тыкался мордой в его ноги.
