— Где брат мой?
Гробовое молчание было ответом. Наталья обвела всех сверкающим взором, но сердце ее сжалось. Встревоженная, повторила вопрос.
— Петр Григорьевич, чай, знает… — пробормотал кто-то из слуг, опустив глаза.
— Господин Белозеров здесь? — удивилась Наталья.
Получив утвердительный ответ, почти побежала в домик, где, как ей указали, проживает ныне Петруша.
Белозеров полулежал на диване, его лихорадило. Здесь была и Маша — она теперь находилась при нем неотлучно. Появление Натальи стало неожиданностью для обоих. Поручик поднялся было, чтобы приветствовать давнюю подругу и бывшую невесту, но Наталья не позволила.
— Ты болен? — бросила вместо приветствия, от волнения не замечая, что говорит ему «ты» в присутствии Маши. — Не вставай… Что происходит, Петруша? Где Александр?
— Ничего не знаю, — отвечал Белозеров, тщетно борясь с неловким смущением. — Я приехал… Его уж не было, и никто не знает, где он.
— Как — никто не знает?!
— Неясно, в чем тут дело. Ваня Никифоров передал ему все, что ты повелела. Саша не хотел никуда выезжать из Горелова, пока не прояснится… Быть может, он получил новый секретный приказ от вице-канцлера?
Наталья опустилась на стул.
— Я чувствую… — прошептала она, — с ним случилось что-то. Скажи, никто не появлялся здесь из подозрительных?
Петр вдруг переменился в лице, ему вспомнился приятель Яковлев, его непонятное отсутствие вчера при попытке ареста сектантов. Особое поручение… Мысль, пришедшая Петруше в голову, была столь ужасной, что он, взволновавшись, тут же высказал ее Наталье, не думая о том, что Маше не надо бы этого слышать. Наталья вскочила.
— О Боже! Если он арестован… Но вы!.. Вы все — куда смотрели? Почему не уберегли его?! Ты лучший друг его, Петруша… Как же ты!..
В запальчивости, все возрастающей, она готова была уже наговорить Петру чего угодно, если бы Маша вдруг не вышла из уголка, где она, поздоровавшись с госпожой Вельяминовой, скромно примостилась, и, встав перед Натальей, не попросила тихо:
— Наталья Алексеевна, не браните Петра Григорьевича, он нездоров, у него было испытание… Он ни в чем не виноват перед Александром Алексеевичем!
Это вежливое, но твердое заступничество удивило Вельяминову, уже понявшую, что перед ней девушка, ради которой Петр оставил ее, нареченную свою невесту. Она окинула соперницу взором пылким, негодующим, но…
— Вы и есть Маша? — вопрос этот был задан в высшей степени странным тоном.
— Да, — пробормотала смущенная девушка, вконец растерявшись от пристального взгляда.
— Удивительно, — покачала головой Вельяминова, и, не произнеся больше ни слова, вышла из комнаты.
Петра и Маша переглянулись.
…Митя тихо постучался в горенку к Ксении. Отворила она не сразу. А когда отворила, то ледяной взгляд светлых глаз ощутил на себе юноша. И лицо девушки было неподвижно-холодным. Сухо пригласила присесть. Лишь через несколько минут немного смягчилось бесстрастное выражение бледного лица.
— Так что тебе?
— Поговорить. Несладко ведь тебе сейчас, Ксения Петровна, да и мне не по себе. Вот пришел… может, друг дружке поможем — ты мне… аль наоборот.
— Ты Евангелие читал? — спросила вдруг Ксения.
— Конечно.
— Грамотен, стало быть?
— Выучил отец дьякон наш, спаси его Господи.
— Ну так и что тебе из Евангелия всего более на сердце ложится?
Митя прочел наизусть из послания апостола Павла к коринфянам.
…Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я — ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы… Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…
Ксения долго молчала. Потом усмехнулась.
— Ишь, мужик, деревенщина… а Писание-то вон как знает… Дядька-то мой Писание по-своему толковал…
Митя закрыл лицо руками.
— Всю ночь не спал я сегодня, Ксения Петровна, — почти простонал он.
— Да понятно, как уснешь тут, с этакими-то делами…
— За раба Божия Семена все молился… Ох, в храме-то нельзя!
— В храме? — Ксения посмотрела ничего не выражающим взглядом куда-то поверх головы Мити, и вдруг уронила голову на руки и тихо заплакала, как бабы говорят, «заскулила». Перестала плакать так же неожиданно, как и начала. Утерла слезы, опять взглянула куда-то вверх.
— Значит, любовь, говоришь?
— Не я говорю, Апостол святой… Ну а мы все должны слова сии в сердце носить.
— Дух ненависти остался на пепелище, — сказала Ксения. — Но не было любви никогда, не будет и ныне. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, бредить начинаю? Знаешь, что первое вспоминается из детства? Годика два мне было. Церковь, голубым расписанная, вся в золоте… Смутно помнится — золотистое что-то такое, светлое да веселое… А как батюшка с матушкой от холеры померли… вот не помню. Дядюшка появился двоюродный, взял меня от бабки да увел… в лес дремучий, как в сказке. И молиться заставлял часами, с колен не вставая, и впроголодь держал. Не прибавило мне сие добродетели!
— Без любви да без смирения ни молитва, ни пост не впрок, — согласился Митя.
— Помнится, весна, солнце такое, что не хочешь, а радуешься, и трепещет в тебе все, едва ли не поешь… Прижмусь, бывало, лбом к окну, все смотрю, весне радуюсь… и так вдруг томительно становится, и так за порог тянет, на травку молодую… Вдруг скрип, лязг, отворяется дверь — я уж на коленях, лбом об пол бьюсь. Дядя посмотрит, уходит, довольный. А во мне переворачивается все! Уходит он, так я уж безо всякого притворства иконы целую, плачу и милости прошу. Чтоб переменилась жизнь моя проклятущая! А в последние месяцы… Вот уж недалеко было до греха! Лягу спать, а сама все мечтаю, как острый нож возьму… Так ведь и убила ж я его, Митя! Кабы я солдат к Матвею-отшельнику не привела, жил бы еще, может!
— На исповедь тебе надо.
— Как же на исповедь? Я и в церковь-то не ходила, сейчас и на порог не пустят.
— Пустят! Да вот… говорят, в селе Знаменка священник есть хороший, отец Сергий…
И Митя вдруг зарделся, вспомнив о том, кто рассказал ему об отце Сергии… Говорили-таки они давеча с Машенькой, довелось, о самом главном говорили… Ксения не заметила его смущения.
— Священник… не знаю, — пробормотала она. — Думать надо, что вообще делать мне теперь. Ничего у меня не осталось, кроме бирюзовых серег. До дома доеду ли… в старое именье мое, забытое, где родилась? Дорога неблизкая.
— Да куда ж тебе ехать сейчас? Да еще одной.
Ксения вдруг в упор глянула, да не просто дерзко, а так… Митя аж отпрянул, покраснев еще гуще.
— Ну а сам-то поедешь со мной? — напрямую спросила девушка, видя, что творит взгляд ее с Митей.
Он только и сумел отрицательно покачать головой. Как и ожидал, она мгновенно помрачнела, губы дернулись, и в глазах опасный огонек сверкнул — точь-в-точь как у дяди покойного.
— Отчего же нет?
— Да как же…
— Да так! В жены тебе себя предлагаю. Я… дворянская дочь — мужику. Там и обвенчаемся. В церкви той, что с самых малых годков мне помнится. Молчишь… Что? Не люба?
— Вот уж точно — бредишь, — тихо и грустно сказал Митя.
— Вот как ты…
— Да что с тобой? Не надо тебе никуда, кроме как до храма Божьего, Ксения Петровна! Пропадешь без того, ясно вижу — пропадешь, погибнешь… Церковь — единое Тело Христово, как член от тела отсеченный — мертв есть, тако ж и человек, от Церкви отходящий, сам себя от Христа отлучающий. Сама же чувствуешь души омертвение, злобу…
— Чувствую, — прошептала Ксения, потупив наконец взгляд, но что там в этом взгляде было спрятано, — об этом Митя и думать боялся. Она же сама и призналась:
— А, знаешь, Митя, монашек блаженненький, ведь сильнее всех я сейчас тебя ненавижу…
— Знаю.
— А если бы вдруг на тебя я — с ножом?
— Нет, — Митя ясно улыбнулся. — Не пойдешь ты ни на кого с ножом. Помолись-ка лучше, Ксения Петровна, да поспи немного… А я вот что… я сам к батюшке тому съезжу, поговорю с ним о тебе. Дождись только, не сбеги…
— А там поглядим, — усмехнулась Ксения и тряхнула светлой копной волос. А потом чуть ли не вытолкала Митю за порог. — Иди, монашек, молись!
— За тебя молиться буду, — вздохнул юноша. — Сколько сил хватит…
Узнав, что Митя едет в Знаменку, Маша взволновалась. Давно уже мучила ее, тяжко сосала сердце мысль, что увез ее тогда Петруша, и с отцом Сергием не смогла она повидаться в последний раз, не смогла попрощаться. Знала, волнуется — такой он! — молится… Оттого девушка и обрадовалась, узнав, что Митя направляется в родные ее края, но вместе с тем и встревожилась — а вдруг каким-то боком и до барина дойдет, что она в доме господ Вельяминовых прячется? Правда, известно было Маше, что Любимова хватил удар при виде горящего дома, но кто знает, в каком состоянии хозяин сейчас, о чем думает… Вот тогда-то и открыла она свою тайну Мите. Очень удивился юноша, узнав, что никакая Маша не сестра Вельяминовых, но беглая холопка. Яркой искоркой сверкнула в душе безумная надежда, да тут же и погасла… Все равно, не чета он этой девушке, а главное… она офицера любит. Само собой, обещался ей обязательно побывать в Любимовке, благо никто его там не знает, разузнать, как да что…
