Она направлялась к Дуне, замужней дочери Дилигана. Сирота и бесприданница, Дуня лет шесть назад была пропита первым же сватам с Карабановки и вошла в просторный дом бывшего красного дружинника Александра Бахарева, прозванного Леской. В Кривуше, улице бедняков, Дуне жарко завидовали.
Подняв тяжелую щеколду бахаревской калитки, Авдотья лицом к лицу столкнулась с самим Леской. Сухопарый, желтолицый и раскосый, словно киргиз, он оглядел Авдотью с головы до ног и, злобно толкнув плечом, вышел на улицу.
— Пришла! — жалостливо крикнула ей навстречу Дуня и, как слепая, заметалась по избе.
На руках у нее сидел толстый годовалый младенец. Мальчик лет четырех возился у печки и беспрестанно шмыгал носом. Дуня посадила маленького в люльку, крикнула на него голосом, в котором слышались недавние слезы:
— Молчи, постреленок!
Авдотья нерешительно присела на край скамьи. В этой большой холодноватой избе и Дуня и ребятишки казались чужими, случайными гостями. И пахло здесь почему-то не обычными уютными жилыми запахами, а новой кожей и травами. На постель, высоко взбитую и увенчанную множеством подушек, казалось, и сесть-то было неловко.
— Лошадь нынче у нас свели. Какая уж там у нас пашня… — быстро, не поднимая глаз, и все тем же звенящим голосом заговорила Дуня. — Сама знаешь, вечный он кровельщик… Все равно в колхоз сбивают.
Она вдруг смолкла и насторожилась.
— Ушел твой-то на улицу, — тихо сказала Авдотья.
Безошибочное бабье чутье подсказало ей, что тут только сейчас отшумела ссора, что Дуня страшится мужа, а живет трудно и несчастливо.
— Теперь совсем жизни меня решит, — зашептала Дуня, пугливо оглядываясь. — Все прячет, все прячет, все лютует. «Ваша, — говорит, — кривушинская гольтепа в колхозе повинна». К отцу не пускает. Шесть лет живу, тетя Дуня, родименькая, а добро его ко мне не прилипает. Скупой, окаянная его душа, — из блохи голенищу выкроит. Работаю, жилюсь, аж втулки повылазили!
— Ты не разгорайся, — ласково остановила ее Авдотья. — Я все знаю. Нам с тобой давно талану нет. Слушай-ка, чего скажу. Николя письмо прислал. На вот, читай.
Николай слал поклоны, спрашивал о своем наделе земли и про цену на лошадей. К весне собирался вернуться домой — хозяйствовать.
Авдотья долго в замешательстве глядела на Дуню, потом вздохнула:
— Уж скорее бы свидеться.
Сложив письмо, Дуня подала его Авдотье. Они посидели молча, думая каждая о своем.
— В колхозы, говоришь, сбивают, — медленно проговорила Авдотья. — Это чего же, коммуна опять?
— Нет, не коммуна… Люди при своих дворах остаются. А в коммуне-то, тетя Дуня, плохо-плохо, только мне, молодой, вольная жизнь была.
Сказав это, хозяйка порывисто отвернулась к окну. В избе сделалось тихо, парнишки как-то разом сморились, заснули, и в душноватой тишине Авдотье ярко, словно в блеске молнии, вдруг привиделась голоногая Дунька, бегущая посреди серебряного полынного разлива. Какая веселая была она в коммуне, как надеялась, верила! А теперь вот сидит, закаменевшая, устало опустив плечи, в нелюдимой избе, где ненавистна ей, наверное, каждая половичка. И уж народились, растут детишки и все крепче, все туже привязывают ее к Лескиному гнезду.
— Эх, дочка!.. — горестно вырвалось у Авдотьи. Больше она не стала мучить Дуню расспросами, а только, будто в забытьи, тихо проговорила: — Николя тоже про хозяйство спрашивает, а тут вишь чего — колхоз…
Ребенок в люльке громко заплакал. Дуня поднялась, пошла по избе. Авдотья пристальным взглядом обвела ее отяжелевшее тело и печально улыбнулась:
— Иль опять носишь?
— А то нет? — досадливо крикнула Дуня. — На это он, косоглазый, не скупой. А жалости равно и к брюхатой нет!
— Про Наталью ничего не прописал Николя, — задумчиво заметила Авдотья. — Неужели до сего дня простая ходит?
Глава вторая
Жизнь в Утевке неузнаваемо переменилась. Раньше деревня затихала, как только темнело на улицах, теперь же взбудораженные люди до позднего часа толпились у дворов, ожесточенно споря между собой, а иногда яростно переругиваясь. В избах тоже кипели споры: иной хозяин доказывал жене, что утром ему непременно надо отвести на колхозный двор лошадь и корову, а жена плакала, бранилась, металась взад и вперед, и опять плакала, и опять бранилась. Так было и в доме Семихватихи: Авдотья видела, как ранним утром сын Семихватихи Егор гнал скотину к правлению колхоза, а вечером сама Семихватиха с ругательствами и криками «выручала» ту же скотину и приводила ее на свой двор. Так тянулось несколько дней. А когда молодой хозяин запретил матери срамить его перед людьми, измученная Семихватиха выпила стакан водки и со злобным воплем настежь распахнула ворота, чтобы все видели: не хозяйка она больше и ни к чему ей теперь запираться.
За ночь двор занесло снегом, даже столбы от ворот утонули в сугробах, и со стороны можно было подумать, что хозяева бросили свой дом и уехали в дальнюю дорогу. Бабы, проходя мимо, со страхом заглядывали в пустой двор и тревожно шептались. Об этом, должно быть, известили Карасева — председателя сельсовета. Он пришел в своем городском пальтишке, какого никто, кроме него, не носил в Утевке, и сумрачно сказал вывернувшейся на улицу Семихватихе:
— Ты смотри у меня… не разводи агитацию.
Авдотья угадала смысл его угрозы и уважительно запомнила незнакомое слово «агитация».
Недоумение, страх, любопытство попеременно владели Авдотьей. Она бродила по Кривуше, побывала во многих избах, жадно расспрашивая, обдумывая и прикидывая одно к другому. С одними собеседниками сразу приходила к согласию, с другими согласиться не могла. Были, конечно, «супротивники», которых она вовсе не понимала. Но постепенно все-таки разобралась, кто из мужиков куда клонит.
Первыми в колхоз вошли крайние бедняки вроде многодетной вдовы Акулины Никаноровой и бобыля Дилигана. Записался со всей семьей Иван Корягин. Про Хвоща говорили разное, но похоже было на то, что до сей поры ходил он ни в тех, ни в сех. Авдотью это не удивило: Хвощ всю жизнь гнулся, как тонкое дерево на ветру. А Дилиган и Акулина, исхлестанные нуждой, ждали от колхоза добрых перемен в своей трудной судьбе. Ивану Корягину, человеку толковому и работящему, волей или неволей пришлось оглядываться на зятя, на Василия Карасева: нельзя было Ивану отказываться от колхоза, живя в одном доме с зятем — председателем сельсовета. Ну, а у Семихватихи была другая забота: больше всего она и угрюмый ее сын боялись угодить в списки кулаков.
Так решила для себя Авдотья. Но скоро увидела, что не все столь просто судят насчет колхозных дел.
Однажды морозным вечером возле избы Анисима Поветьева зашумел один из тех споров, которые сейчас вспыхивали в деревне. Авдотья пробралась на завалинку и примостилась среди женщин.
Высокий, носатый, в новом овчинном полушубке, хозяин избы Анисим Григорьевич Поветьев яростно наскакивал на такого же, как он, длинного, но худущего Дилигана.
— Пахать на чем поедете? — говорил Поветьев. — На бумажках, что ли, на заявленьях? Не-ет, на моем коне поедете, мой плуг поволочете. Вы, конечно, себя только да кучу ребят в колхоз привели. А я и землю вам сдай, и коня сдай, и корову сдай… аж до курей дело доходит. А какой я крестьянин без земли и без коня? Да у меня руки упадут работать!
— Власть, она не обманет… — тонким и каким-то смутным голосом возразил Дилиган.
— Эка поднял куда: власть! — закричал на него Поветьев. — Власть мне и землю-то дала, верно? Дали, значит, землю, раздышался немного, своего хлеба стало до нови хватать, а тут, глядь, отдай обратно. Это как же получается?
— А ты-то, Анисим, с чего в расстройство входишь? — послышался спокойный, рассудительный голос Ивана Корягина. — Сын у тебя, Матвей, на чистой работе, налоги собирает, на жалованье, значит, состоит. Жена больная, не в счет. Кого же в колхоз узывать будут? Хозяйство-то у вас неделеное. Иль не так говорю?
Поветьев немного замешкался с ответом. Авдотья понимала, почему слова Корягина привели его в смущение: колхоз пришелся сильно не впору нелюдимому и старательному хозяину Анисиму Поветьеву. Всеми силами рвался он в богатый ряд, но долго терпел обидные неудачи в собственной семье. Не только жена у него была больная, но и единственный сын не выдался хозяином, не было в нем охоты к земле. С мальчишек Матвей пошел по «писучей» части, служил секретарем в сельсовете, потом, выучившись на курсах, сделался финагентом. И вышло так, что всю свою опору Анисим должен был видеть в снохе, сильной, работящей и безотказной Надежде, высватанной в дальней деревне Жилинке. Потому и хозяйство не мог он делить, а раскрываться в этом перед людьми тоже ему не след…
— Сын, он, верно, на жалованье, — неохотно отозвался наконец Поветьев. — Да ведь сам-то я на земле хозяиную. Не поглядят.
