class="p1">– А для чего им дети?
– Тебе подсказать или сам догадаешься? – Клаас ощерился и принялся ковырять пальцем в неровных зубах. – Нехристи они, понимаешь? Черт знает какой веры, каких обычаев. На людей-то не похожи. С них всякое станется.
При мысли о том, что черные люди могут быть людоедами, Йерун вздрогнул. Верить в это не хотелось. Но верилось.
– Ну, это, пожалуй, брехня, – сказал Пит. – Но все же держись от них подальше, парень. И заправь кошелек в штаны, пока его не срезали. Тут тебе не мастерская.
– А каковы из себя сарацины? – спросил Йерун.
– Спросил бы ты у минхерта богослова, он знает все на свете, – ответил Клаас.
– Ну, знать там особенно нечего, – прищурился Пит. – Я как-то побывал за Дунаем, видел их. Звери однобровые! И черные, вроде тех же цыган. Пока их один-два, не особо и страшные. Но беда в том, что их много! Где соберутся больше трех – оттуда хоть беги.
После старый обозник, уступив расспросам Йеруна, подробно описал внешность и одежду турок. С его слов юноша сделал несколько рисунков – последователи Магомета получились довольно жуткими.
– Похожи, – кивнул Пит, взглянув на рисунок.
* * *
Обоз остановился в селении на расстоянии одного дневного перехода до Бреды. Йерун уже привык к тому, что обоз не задерживается в попутных городах надолго, и если останавливается торговать, то ограничивается местами вне городских стен. Поэтому перед глазами юноши изо дня в день проходили одни и те же виды – поля и луга, изредка пересеченные лесами, крытые соломой деревни, небольшие реки и каналы. Все города снаружи мало отличались от Хертогенбоса – серые крепостные стены и башни в окружении рвов да рынки снаружи стен, наподобие того, что Йерун впервые увидел в Тилбурге. Навстречу чаще всего попадались такие же торговые обозы, реже – одинокие путники или рыцари в окружении слуг и оруженосцев. Раз или два встретился цыганский табор – тут возчики, бранясь, осеняли себя крестным знамением и выставляли напоказ оружие. Черные люди шумели, выкрикивая что-то на своем непонятном наречии, но старались не приближаться.
Ночь выдалась прескверная. Ветер поднялся такой силы, что, казалось, того и гляди улетит соломенная крыша дома, на чердаке которого Йеруну довелось ночевать – оба этажа были битком набиты расположившимися на ночлег обозниками. Люди спали вповалку, иным не хватило лежанок, лавок и сундуков – для них постелили прямо на полу. На чердаке оказалось холоднее, чем внизу, однако здесь было вдоволь свежего воздуха. Дом отапливали по-черному, на ночь выпустив через открытые двери весь дым очага, который еще не успел оказаться в глазах и легких у людей.
Что ж, на чердаке дыма не было. Никому не захотелось спать под самой крышей, так что Йерун оказался здесь в одиночестве. Не было здесь ни тесноты, ни удушливого запаха множества немытых тел, завернутых в несвежую одежду. Никто не храпел и не пускал ветры. Но и здесь царил шум – правда, шум другого сорта. Он исходил не от людей. Это был шум недоброй ночи.
Ветер выл, снова и снова начиная свою песню, непонятную для человеческого уха, но неизменно тоскливую. Ветру вторили стропила, мертвым шорохом отзывалась соломенная кровля, при каждом порыве принимались петь на разные голоса многочисленные щели. Одна, самая громкая, не замолкала ни на миг – она жужжала сердитым оводом, только этот овод, судя по звуку, был размером с хорошую курицу.
И эти звуки вернули Йеруну все то, от чего он, как он думал, успел избавиться. Казалось, что затаившаяся до поры тоска явилась с новой силой, напитавшись всем недобрым, что было услышано в пути. Можно было думать, что эти слова и мысли, не принятые на веру, не имели силы над воображением художника, но нет. Лежа в полудреме – сон никак не шел к нему, – Йерун невольно начинал фантазировать, лишь бы не думать о плохом, но фантазия не радовала. Образы прибывали без спросу и без разбору, точно вода в половодье.
Если бы Йерун мог рисовать, он непременно занял бы рисунками всю припасенную с собой бумагу, но на чердаке было темно. Хозяева дома ни за что не согласились дать на чердак хотя бы жирник. «Много вас тут ночует! – надул щеки хозяин. – А дом у меня один. Еще беды наделаете!» Оставалось только запоминать – юноша решил, что непременно изобразит эти образы при первом же удобном случае.
Все началось с того, что на удивление ярко вспомнились двое бродячих музыкантов, встреченных накануне. Они спешили, переругиваясь на ходу. Один нес за спиной лютню, у другого на плече сидела крохотная мартышка, похожая на уродливого голого человечка с хвостом. Ближе к городу тот, что с лютней, остановился и, согнув левую ногу, приладил к колену деревяшку, а длинный подол грязной рубахи спустил так, что согнутой ноги не стало видно. Он ссутулился и взял под мышку костыль – так бродяга походил на одноногого калеку и мог рассчитывать на более щедрое подаяние. Теперь же, когда Йерун думал о них, кутаясь в одеяло на темном чердаке, бродяги представлялись ему полузверями. Затем придумался безобразный косматый нелюдь, похожий на толстую обезьяну – он играл на лютне, да не просто, а закинув инструмент за голову и дотянувшись длинными лапами до струн.
Снова невообразимые твари, смешавшие в себе черты животных и вещей, затевали свои игрища – жуткую пародию на человеческую жизнь. Теперь они путешествовали, набиваясь в деревянные башмаки, седлая половники и метлы, запрягая в повозки обнаженных людей. То один, то другой альраун, затесавшись в толпу горожан, вытворял какое-нибудь непотребство, но никому не было дела до него, хотя нечистый даже не думал скрываться. И все это каким-то непостижимым образом происходило прямо здесь, на темном чердаке странноприимного дома. Затем все исчезло, и пространство между двумя скатами крыши занял огромный монстр – получеловек-полумедведь, покрытый грязно-белой, тускло светящейся шерстью. От уха до уха чудовища растянулась в ехидной ухмылке пасть, усаженная мелкими острыми зубами; тягучая слюна свисала из нее веревками.
Громко выбранившись, юноша вскочил и протер глаза. Наваждение оказалось страшным сном, пришедшим незаметно для самого Йеруна – такое порой случается с теми, кто засыпает, не смыкая век. Тогда разум человека спит, но глаза не перестают видеть, пускай и безотчетно, и сонное воображение готово заполнить видимое пространство чем угодно. Обычно рисуется то, о чем сильнее всего человек думал накануне. От этого сон способен смешаться с явью, порождая картины зыбкие, но яркие, каких не увидишь в обычных сновидениях.
Стряхнув остатки
