из красного кирпича. Таких у крестьян во всей округе не было. И шли потом к Васяну за пудом хлеба до новины, шли поработать на его поле, шли внаем.
Удало, буйно закружили новые дела в прошлом бесправного мужика Васяна. И готов был он так кружиться сто и тысячу лет подряд...
Не задеть его было другой жизнью: ни старой, ни новой.
Но все же новая задела его. Больно задела. Прост мужик, но завистлив. Ни один голодранец не пропускал Васяна, чтоб не кинуть в морду: «В буржуи метишь?»
А когда мужики в коммуне сошлись и привели своих кляч, стали зариться и на унжаковских коней, и на всякую мелкую скотину, на инвентарь.
— Добром не приведешь — силой принудим. Самого на посыльную... — грозились мужики.
— Кишка тонка! Сам не без силы, — словно от мух, отмахивался Васян.
Но пришло время, и заявились к нему. Денис Донцов. Свой же мужик, в парубках вместе ходили, ввоедине и за хлебушек на земле потели. И — на тебе: пришел этот Денис с отрядом и выгреб все до зернышка. Коней не удалось взять. Васян сам угнал их к лесу, сам и прикончил из дробовика. По-бабьи выплакался в горе и пришел в сельсовет.
— Вяжите, кровопивцы!.. В Сибирь укатаете, но мошенству коммуньему не взыграть... Нет, не взыграть... Вот!
Васян орал срывающимся голосом, совал растерявшимся мужикам ременные вожжи:
— Вяжи, туды вашу мать!
Мужики, видя, что Унжакова подмывало заехать кому-нибудь в зубы, разнести в прах, принялись вязать. Тот не сопротивлялся, пока не почувствовал, что и впрямь его сила в узлы уходит. Испугался вдруг: забарахтался в дикости и рухнул лицом вниз на заплеванный пол сельсоветской избы.
На водовозных дрогах, словно распятого, увезли Унжакова в район. Увозили той дорогой, что проходила вот тут, где сидит сейчас он на пеньке и дремлет в томной усладе воспоминаний. Здесь, как раз за спиной слева, молодой Васян на зависть всем пахал когда-то поле, свои осьминники, своим плугом, собственными лошадьми.
...Старая притупленная память смешала прежнюю и теперешнюю жизнь в петлявый нудный клубок. Лишь слух чутко выхватывал из всей думной мешанины что-то нежное, струистое, весеннее. Это ручей по-прежнему бездельно плутал меж кустов овражьей завали, это полевой ветерок диковато бился прибоем о лес. И чем тяжелее становилась дремота старого волчатника, тем сильнее отдавалась в сердце неумолчная апрельская роздаль.
Ткнулся Васян бородой в грудь раз-другой — и пропала тишина, что так благостно шумела в ушах.
Он потянулся, растопырив сжатые в кулаки руки, ровно только что освободился от вожжей. На карачках сполз к ручью, треухом зачерпнул воды. Хлебнул глоток, вкусно зачмокал: ничего что мутновата — земля не поганит воду. Напился, обмочив бороду, и надел холодную сырую шапку на голову. Сорвал лопушок мать-мачехи, отер им губы и бороду, крякнул, словно сытно позавтракал. А когда по небу загулял холодный румянец рассвета, Васян не по-стариковски прытко заторопился к логову. С восходом солнца, знал он, волки возвращаются с ночной охоты. Все-таки рассчитывал: ранний выводок должен быть. Он по-звериному осторожно вышел в чахлый ивняк. Ветки топырились кончиками лопнувших почек, попахивало ранней травкой, что пробивалась сквозь осеннюю сушь. Со дна оврага, однако, тянуло гнильцой и забивало зеленый дух озими. Васян достал тряпицу с сушеным чабрецом и, присев по-монгольски, стал натирать сапоги — волчий нюх чуток к человечьему поту.
Еще прошлым августом, будучи на ваде в этих местах, он выследил, сколько и каких волков тут на логовах, сколько матерых, прибылых, переярков. И теперь прикидывал, какая волчица и сколько принесет в апреле, а какая в мае. Васян, казалось, знал всех матерых волчиц и не бил их, потому как волка в здешних местах остается все меньше и меньше. Чем жить будет старый волчатник?
И сейчас крадется он осторожно, тише самой волчицы, не затем, чтоб застать матерых и уничтожить, а чтоб не дать перевести хитрому зверю свой выводок. Идет Васян к старой вонючей норе. Не один выводок он брал тут из-под корней упавшего дерева. Идет в двух шагах от ручья. Ему нужен след — с водопоя волки ходят одной тропой к логову. Так и есть: ленточка примятой травы завиляла от ручья. Не пошел Васян по следу, а завернул к логову с подветренной стороны. Но таиться уже не было смысла, заспешил в вольную размашку — до цели пяток-другой шагов...
Но что такое? Васян вздрогнул. Саженях в пяти слева, из-за куста пожухлого татарника смотрела на него лобастая матерая. Васян вздрогнул — и все. Не торопясь, он опускается на колени и проворно, забыв о лопате, разгребает нору руками, корневища давно омертвелого дерева выламывает, не берясь за топор. Обглоданные кости, волчий помет — все в сторону. Из логова пахнуло псиной — выводок есть!
Волчата уже прозрели. Глазенки детским страхом горят. Мал-мал зверек, а тоже беду чует. Васян неспешно берет по одному, пятерней разводя лапы. Кобелька — в мешок. Три их уже забарахтались там клубками, четвертого — за пазуху под ватник. Заскулил этот, скалясь парой молочных клычков. Еще одного без разгляду — в мешок.
Матерая, подергивая огузлым задом, стоит поодаль, ни с места. Брюхо мокро от росы, дымчатая спина взъерошена. Грудастая, она пялит глазищи на пришельца, не решаясь броситься на него. Или в самом деле волки не защищают своих выводков, или страшили волчицу лютые глаза самого Васяна, взгорбленный ватник на его лопатках? Может, и порох чуял зверь?
Унжаков глянул на замершую в отчаянии волчицу, и как-то больно ворохнулась в памяти недавняя картина.
Пришел однажды сюда весной (четверть века тут не был), а выводка нет. У свалившейся лозины подохший волк. Лежал разлапившись, загородив грудью лаз в логово. Глаза вороньем поклеваны, шерсть солнцем да ветром сбитая, одна кожа сапожным дегтем лоснится. В оскале пасти мухи зеленые гужуются — противно и жалко смотреть. Отволок тогда волчатник в ручей матерого, избавил от мух... Какая рана повалила зверя? На огневую крепок волк. От другой, видать, подох...
Не трогая ружья, улюлюкнул Васян, шугнул шапкой волчиху. Вынул за загривок щенка из-за пазухи и пустил его, шлепнув своей лапищей по заду:
— Гуляй, сучка, гуляй, расти быстрее! Пройдет времечко — сустретимся, приноси щенят боле...
Взвалил Васян живой мешок на спину и поплелся домой.
Журчал по-прежнему ручей в овраге.
