Легонько выл ветерок в ивняке, тянулась к солнышку молочная травка на взгорке. А возле палого дерева, что у логова, по-матерински тихо скулила над щенком старая волчиха.
На обратном пути Васян не таился. В деревню вошел улицей. День брал разбег, гудел светом. В домах давно никого: весна всех выгоняет рано. Кому надо — с утра в поле. Лишь кое-кто делил еще возле правленческой конторы работу, бранясь на колхозное начальство, иные норовили хватить и повыше.
С пяток мужиков-инвалидов бездельно сидели на брошенных с зимы санях под окнами конторы. Похохатывая и подначивая ругающихся, они ожидали свое. Ждали Васяна. Ждали и томились в догадке: с удачей аль с пустым мешком вернется волчатник?
Раз дорогой идет, значит, с добычей!
У первой избы его окружает ватага ребят. Кто как льстится: один лопатку, другой ружье, третий топор понести просит. Не сразу дает Васян, но дает — все легче идти. Мешок за спиной — не в тягость, несет сам.
Идет к правлению, блуждая взглядом по палисадникам, по недавно заведенным молодым садам в свежих оградках, по голубым наличникам окон и крылечкам с резьбой по новой моде.
Всю красоту и свежесть деревня перенесла с задворок. Будто за одно утро все сделано, для показухи, лишь бы кольнуть Васяна. Гадай как хочешь. Днем, при свете, Васян по-иному даже о навозных кучах, что под сараями, подумал: без скотины не бывает навоза, выходит, — и живность не перевелась...
Не год прошел, как вернулся Васян в деревню, все видит и знает, а прежний норов не дает «согласия» всему виданному, наново переделанному. Не зависть, но злая струнка, сбившись с настроя, поигрывала теперь в глазах и душе Васяна.
Унжаков подходит к правлению и сбрасывает мешок.
— Здорово были, — кивает он мужикам и шагает в контору.
Пока торговался там с председателем о вознаграждении за выводок, инвалиды, ребята и все, кто без дела, обступили мешок с волчатами. Каждый пощупать норовит, посчитать. Покачивали головами, похваливали Васяна.
— Сотни две отхватит! По пятидесяти целковых за каждого, оно и не чешись, — жарко и завистливо восхищается безрукий Никишка Бубнов.
А когда вернулся Васян, Никишка заегозил:
— С удачливой охоткой вас, Василь Васильич, с прибыточком.
За Никишкой и другие голоса посыпались:
— Значит, пошли выводки...
— Матерых-то небось и ружьем не достать...
— А ловко ты изловчился ловить овечью вражину...
— Повидал ты с ними, Василич... А все ради колхоза...
Мужики, кто как мог, в один лад похваливали старого волчатника.
Васян, очесав пятерней бороду, ищет кого-то глазами в негустой толпе. Видно, не нашел, спрашивает:
— А ну, хто побегит на ферму, вознаградного барана мне приведет? — Распоясал с себя веревку и бросил под ноги мужикам. Протянул и квитанцию.
Никишку разве опередишь? Все утро ждал он этого желания Васяна. Опрометью, со всех ног, как на пожар бросился к ферме...
По барану за каждый выводок — так определили охотнику Унжакову колхозники на своем сходе в порядке «материальной заинтересованности», кроме положенных денег. По три-четыре выводка за весну умел приносить волчатник. Умел, однако, и спросить за них свое законное.
Как только убежал Никишка, Васян достал из штанин бумажник, вытянул две новеньких десятки, с хрустом скомкал их и тоже бросил под ноги.
— Артель — мне, и я не жадный!
Федяка Громов, мужик на костыле, прихватив ребят для подмоги, заковылял в лавку за вином.
Васян берет топор, бросает шапку наземь, идет к мешку, барахтающемуся в пыли. Став на колено, он щупает — пересчитывает щенков. Берет за загривок каждого и через мешковину, не в меру сильно, обухом в лоб. Ни звука из мешка. А в толпе зароптал кто-то:
— Полегче бы, не быков авось...
— Большой волк, маленький волк — все одно волк, — отговаривается Васян, занося в полную размашку топор.
Когда перестал дышать мешок, Унжаков встал, надел шапку и с суроватой ехидцей спросил:
— Хто следующий наймается?.. Хто сволокет эту тварь в «синдикат» — тому трешницу на лапу... и стакан водки в придачу.
Нашел и такого. Приказал:
— Квитанцию мне, квитанцию чтоб по всей форме — чай, деньговая!
Кто постарше из сельчан, помнит, как и чем умел «наймать» Унжаков. В той старой привычке Васян ненавистен, колдовски могуч и властен. Знал, куда употребить скопленный рубль, знал, кого куда поставить и как самому стать, чтобы побольше пота выжать с других...
Мало-мальски разделавшись, Унжаков посылает ребят отнести шомполку, топор и лопатку к бобылке Стехе, к своей дальней родственнице, у которой квартировал. Сам, выйдя из толпы и положив руки на поясницу, бредет к берегу, на яро зеленеющий бугор. Шагов сто до него, а идет долго. Мужики следят и знают, что Васян взойдет на бугор и оттуда будет смотреть на свой дом. Выберет место помягче, расстелет ватник и сядет, прилаживаясь так, чтоб и его видели.
Свою тоску по дому, по своей былой мятежной жизни Васян не только не скрывал, но даже похвалялся. Он так и говорил в открытую: «Подождите малость, отдышусь-оздоровлюсь и откуплю назад свой дом у колхозишки вашенского...»
Насмотревшись на дом, Васян машет шапкой, зовет мужиков. Те притворно мешкают, но идут. Идут немногие, больше из тех, кто когда-то войной зашиблен или колхозной властью обижен. Человек пять-шесть таких набирается.
Громов скоро приводит ребят с бутылками. За подмогу Унжаков бросает по рублю. Затем и Никишка, намотав на культю веревку, волоком притаскивает с фермы овцу.
— Бракованную небось, — недовольно бурчит Васян.
Вытянув нож из-за голенища, окорячивает овцу, задирает ей морду и перехватывает горло. Легко и привычно свежует. Шкуру бросает ребятам — обменяют у сырьевщика на папиросы. Голову, ноги отдает подоспевшей к случаю Стехе — на студень. Тушку — на рогатину и в костер. Все Васян делает с мужицкой обстоятельностью, с хваткой бывалого охотника, делает в свое потаенное удовольствие.
Пили мужики не жадно, но долго, всяк в свою меру растягивая беззаботные минуты. Сидели на берегу, пока не чернел горизонт и не блекла река под бугром, пока гуд тракторов не глох на яровых гонах. Пили и орали не в дух песни. Мучили каждую песню, пока не противела она, тогда ее бросали.
