столь широкому и абсолютному, что она способна уничто- жить простые индивидуалистические заботы.
В сердитом (неопубликованном) письме в журнал «Ле кайе дю сюд», Вейль сетует на то, что современное ей письмо психологическое по своей сути. И эта психология, утверждает она, состоит из описания душевных состояний без какой-либо оценки их ценности, «словно добро и зло находятся вне их, словно предпринятое ради блага усилие в любой момент может исчезнуть из мыслей человека».
Вейль обращается с этикой так же, как Батай обращается с жертвоприношениями — с присущим Арто пониманием жестокости: как «жажды жизни, космической непреложности и неумолимой необходимости…»[35]
«В центре философии стоит идея о ценности, — написала Вейль в 1941 году. — Всякое рассуждение, затрагивающее идею ценности… относится к философии; любое усилие мысли, которое касается чего-либо помимо ценности, философии чуждо».
Древняя Греция, где отдельные области знаний были связаны поиском равновесия, была для нее идеальным образцом утопии. Подобная вера в равновесие предполагает, что у вещей есть ценность. Следовательно, греческая культура обладает этической основой.
В более поздних работах Вейль хотела доказать, что катаризм — ответвление гностицизма третьего века — пытался вытеснить из христианства остатки иудаизма и вернуться к эллинистическим основам западной мысли. Победа римлян над греками обозначила падение западной культуры и ее отказ от коллективного идеализма. Это падение сопровождалось развитием алгебры. Геометрия требовала «душевной чистоты». Она была начертанием божественной вселенной. Руку геометра вела Божья воля, обнажая пространственные сходства и законы. В свою очередь алгебра появилась на заре означения. Это была абстракция, в которой физические объекты были замещены знаками.
Платоническая мысль была абсолютной: интеллектуальные дебаты, в которых преуспела Вейль, здесь были не к месту. «Простое интеллектуальное любопытство не способно связать нас с мыслью Пифагора и Платона, потому как в отношении мысли такого рода знания и приверженность — это единый акт мышления» (Письмо к Деода Роше, 1941). В жестокости этого разделения Вейль винила Ветхий Завет. Ветхий Завет был текстом, который она — еврейка — презирала.
Греки были грустными. Как и Вейль, они «ни на что не закрывали глаз». Однако у их грусти был объект. Нечто порожденное отделением опыта от «естественного блаженства души». Читая историю как сказку, Вейль жаждала вернуться к словарю, включающему такие слова, как добродетель, благородство, честь, честность и щедрость. Она оплакивала исчезновение какого-либо понимания «ценности». «Своей высшей ценностью сюрреалисты избрали полное отсутствие ценности», — назидательно писала она.
Она работала сверх меры. Годами она моталась между захолустными городами, где решила преподавать, с одного профсоюзного совещания на другое, писала статьи и меморандумы, отказывалась жить в большем комфорте, чем самый бедный рабочий, страдала от приступов ослепляющей головной боли, во время которых продолжала вести дневники и заниматься исследованиями.
Современники-авангардисты считали Вейль величественной и нелепой. К тому моменту, когда сюрреалисты приобщились к «политике», выступив перед группой рабочих с лекцией о сновидениях, она занималась активистской деятельностью уже много лет. Серьезность и аргументированность ее суждений, ее одержимость греческой культурой, одежда, которую она носила, ее неуклюжесть и самокрутки, полное отсутствие у нее интереса к отношениям и сексу, готовность погружаться в дело так глубоко, что грань между ее жизнью и размышлениями стиралась, — всё это сделало ее достойной восхищения чудачкой, а значит — мишенью. Она недолго общалась с Лаурой — музой и любовницей философа Батая. Лихая трагическая жизнь Лауры сделала ее иконой авангарда, но, в отличие от Вейль, она не оставила сочинений.
Жорж Батай любил Лауру, но Вейль его восхищала. Как и Вейль, Батаю был присущ пытливый ум, хорошие связи и интересы, охватывающие большинство областей культуры. Оба искали в письме духовной трансценденции по отношению к своей эпохе. Какое-то время они встречались за обедом в бистро возле Биржи, чтобы поговорить, обменяться идеями. После смерти Симоны все свои знания о ней Жорж направил на контрольный выстрел. Персонаж Луизы Лазарь в романе Батая «Небесная синь» основан на его воспоминаниях о тех встречах.
Обычно именно в моменты сильнейшего расстройства меня неукротимо тянет к людям, в которых сочетаются опасность и абсурд. А потом что-то происходит… Я не знаю, преследую ли я ее, или это она преследует меня. Я знаю только, что эти ситуации делают меня еще более несчастным[36]…
Батаевский рассказчик проводит всё лето между двумя Богинями Трущоб, держа курс на порочность. Лазарь — девка-для-разговоров, с которой он обедает; Дирти — девка-для-траха, в чьи комнаты он наведывается после.
«Женщины, с которыми я встречался раньше, были, напротив, хорошо одеты и красивы», — пишет Батай à clef об обедах со своей коллегой из прошлого. «Ее платье было черным, плохо выкроенным, в пятнах. Она, казалось, ничего перед собой не видела; проходя, она часто задевала столы. Без шляпы…» Затем он описывает персонажа Вейль как «грязную еврейку с крючковатым носом»[37]. В 1949 году в статье для журнала «Критик» он дал подробный анализ сочинениям Вейль, назвав их «одиозными, аморальными, банальными, несущественными и противоречивыми».
Она никогда не могла предугадать, когда у нее заболит голова, а когда боль отступит. Ее тело напрягалось так сильно, что не принимало пищу. Не в силах переносить всё это, иногда она читала вслух «Любовь» Джорджа Герберта, точно мантру или заклинание, призывая Христа —
В ответ Амур: «Так знаешь, чья вина?»
«Я отслужу, прости!»
«Сядь, — он сказал, — вкуси от яств моих!»
И я отведал их[38].
Один-единственный миг подлинной грусти тотчас соединяет тебя со всем страданием мира. В мире сказок грусть искупается лаской и добротой. Чувствовать, как взрывается голова, чувствовать, как еще немного и мозг разлетится на кусочки. Чем дольше человек не ест, тем сложнее становится найти идеальную еду.
Что есть таинство? Девочка припоминает слова, это либо что-то из поэзии, либо из катехизиса Римско-католической церкви. Таинство есть внешний и видимый знак внутренней и духовной благодати. Пришельцы и анорексия. Где-то на Северном острове Новой Зеландии девочка стоит на трассе и ловит попутку. В этот самый миг ее чувствительность обострена до предела. Она не знает, где будет ночевать, и чувствует, как холмы укрывают ее плечи, точно одеяло. Пейзаж наполнен присутствием множества невидимых существ, и они говорят с ней на языке, который она не до конца понимает. Сила Любви, превосходящая разумение. Истории Ульрики, Ирены и Симоны Вейль были сказками, шутками. Чем больше думаешь, тем меньше можешь есть. Приступ панического альтруизма, трип на смыслах, анорексия: все три состояния обостренного сознания считают женскими психологическими расстройствами. Так ли важно, как ты до этого
