основательному пересмотру. Симона-ребенок переживала мир как прилив страстных ощущений. Симона-философ, изучив эпистемологию, стала называть эти ощущения
знанием. Когда ей было четырнадцать, она на полной скорости врезалась в пределы собственных возможностей, и осознание ограничений повергло ее в глубокое отчаяние. Ее брат Андре был математическим вундеркиндом. Отныне он был для нее потерян, и она чувствовала, что потеряла всё на свете. Она не была ни гением, ни красавицей. Она не умела ни петь, ни танцевать, ни рисовать; у нее не было особых способностей. С подростковой ясностью Симона поняла, что ее единственный козырь — интеллект. Это не казалось чем-то значительным. И всё-таки, отбросив мысли о самоубийстве, она поняла, что если будет работать день и ночь, если всю свою волю, всё желание она направит на одну-единственную цель, возможно, ей удастся сделать что-нибудь стоящее… И она знала, что это было по силам каждому и каждой. Осознание собственных несовершенств сделало Вейль чувствительной к несовершенствам всего мира. Она словно не отделяла первое от второго. Достойно прожитая жизнь означала победу над несовершенствами: посвящать всю себя, всё свое внимание, попыткам поступать правильно.
Сказки — это те же притчи. В нашем несовершенном мире они воплощают отчаянное стремление к благу. Первой историей, которую запомнила Вейль, стала сказка, рассказанная четырехлетней Симоне мамой. «Мария золотая, Мария смоляная». Мачеха наказывает Послушную Марию и отправляет ее в лес. Там Мария подходит к дому с двумя воротами. Хозяйка предлагает ей войти, но сначала Мария должна выбрать ворота: те, что в смоле, или те, что в золоте. Послушная Мария не видит большой разницы между золотом и смолой. Она выбирает смолу, и, стоит ей сделать шаг, на нее проливается дождь из золотых монет. Она приносит их домой. Мачеха решает воспользоваться удачей. Она отправляет в лес свою дочь, Дурную Марию, чтобы та добыла еще больше золота, но когда Дурная Мария проходит через, как ей кажется, золотые ворота, на нее проливается смола.
Впервые у Вейль начала болеть голова во время подготовки к экзаменам в Высшей нормальной школе. Боли продолжались всю жизнь. Она не могла предугадать ни когда боль подступит, ни что ее вызовет, ни как долго она будет длиться. Когда головная боль усиливалась, остальные части тела обмякали. Чувствовать, как взрывается голова. Чувствовать, как еще немного и мозг разлетится на кусочки. Чувствовать, как позвоночник вжимается в мозг, и чувствовать, что мозг словно сухофрукт… Из-за головной боли ее мутило, у нее темнело в глазах. Она не могла есть, не могла пить; даже пережевывание пищи вызывало рвоту. Ей казалось, будто ее голову сжимали в тисках.
Много лет спустя она писала в своей тетради о красоте. Она перечислила три критерия. Красота — это гармоничное сочетание случая и блага. Она ни к чему не сводима, кажется, будто она существует вечно и при этом подчинена некоему высшему закону, силе любви и альтруизма — к ним Вейль постоянно возвращается в своих размышлениях, их она и называет благом. Красота, как Бог, — предельно личное и в то же время предельно безличное переживание. Перед лицом красоты желания нет. «Мы рады были бы съесть все предметы нашего вожделения. Прекрасное есть то, что мы вожделеем без желания это съесть. Мы желаем, чтобы оно — было»[29].
Рассказать историю — это акт любви. Рассказчица проникает вглубь сознания слушателя, привносит покой и порядок туда, где иначе их бы не было. Сказка не отрицает хаос, царящий во вселенной. Она, скорее, дает шанс, допускает вероятность того, что в нашем не вполне идеальном мире всё равно можно сделать что-то благое.
Когда Вейль было пятнадцать, ее обеспеченные и образованные родители отвезли ее в термы. Пока мать Вейль принимала процедуры, дочь курила и сплетничала с горничными и портье, призывая их организовать профсоюз. Ей была близка марксистская риторика, и всё же, как рассказывала она своей подруге Симоне Петреман, рабочие казались ей намного красивее посетителей терм. Она написала письмо с просьбой о вступлении в Коммунистическую партию и позже действительно в нее вступила.
Когда Симоне было двадцать два года, она преподавала в старшей школе в Ле-Пюи, а все выходные проводила в шахтерском городе Сент-Этьен, давая бесплатные уроки французского языка и политической экономии. «По мнению Маркса, возможно, самой важной победой пролетарской революции должно стать уничтожение того, что он называет „унизительным разделением труда на интеллектуальный и ручной“… Чтобы прийти к этому, мы должны прежде всего научить рабочих пользоваться языком, особенно языком письменным», — писала она в левом журнале «Л’Эффор».
В Ле-Пюи она убедила членов учительского профсоюза организовать межпрофсоюзное движение совместно с каменщиками и плотниками. Ее возмущало отсутствие профсоюза для безработных, и она взялась за его создание. Не менее сотни безработных последовали за ней на заседание городского совета. После того, как им не дали слова, они промаршировали перед столом заседающих, а затем отправились к дому мэра. В местной прессе эти события назвали «беспорядками».
От лица школьной администрации Симоне объявили выговор не только за ее политические убеждения, но и за поведение, непозволительное для преподавательницы философии в школе для девочек. В городе видели, как она проводит вечера в компании ничтожных безработных, выпивает с ними, пожимает им руки. Симона сказала: «Я отказываюсь отвечать на вопросы о моей личной жизни».
Симона не топила в доме, не делала уборку. Счастливое было время. Она обходилась какао-бобами, картошкой и адреналином.
В профсоюзной газете Вейль пожаловалась, что администрация «до сих пор относится к определенным людям как к неприкасаемым». Безработным нашли работу, за нее вступились председатели Национального профсоюза учителей. Она продолжила писать, она преподавала, выступала с речами на митингах.
Тем не менее много лет спустя именно подмеченная ею дистанция между лидерами профсоюзов и рабочими, интересы которых якобы представлял профсоюз, стала для нее причиной бросить французскую левую электоральную политику. Вейль была движима приступами панического альтруизма — эмпатией настолько сильной, что она была не способна отделить страдание людей вокруг от своего собственного. Ей хотелось, чтобы политика была сказкой, попыткой поступать правильно вопреки всему. Иногда, когда у нее начинала болеть голова, она заглядывала внутрь себя. Боль становилась местом встречи души и тела, центром нервной системы. Она постоянно боялась, что тратит свою жизнь впустую.
Во время то ли первого, то ли второго нашего разговора Гэвин рассказал мне, как когда-то верил в политику. Мы верили, — сказал он, — что можем изменить мир. Он усмехнулся. Зато теперь мы знаем, что это не так. Во время сегодняшнего телефонного разговора мы поругались. Три
