недели назад он оставил меня, дрожащую, завернутую в одеяло, в подвале жилого комплекса «Уитли террас», чем сразил меня наповал, а потом он перестал звонить, и несмотря на то, что до этого мы говорили с ним десятки раз, я не знала, услышу ли я его снова. Возможно, всё это — т. е. секс между нами — достигло какой-то точки, к которой он стремился, и, раз так, он вполне мог оборвать общение. Выходит, мне так легко найти замену? Или в случае анонимного секса по телефону элементарными правилами учтивости можно пренебречь?
Подожди-ка, — сказал он. — Наше общение не анонимно. Я услышала, как он улыбнулся. Но меня трясло. Давай договоримся, сказала я. — Если ты хочешь, чтобы мы продолжали, то ты не можешь вот так внезапно пропадать. Мы можем прекратить всё это, когда пожелаешь, но сначала ты должен мне об этом сообщить. Чего я не знала, так это того, что сначала несколько дней не работал центральный сервер Найроби, а потом они уезжали на неделю снимать в джунглях, но да, он меня понимает. Я не могу обещать, что буду выходить с тобой на связь так часто, как этого хочешь или ожидаешь ты, но обещаю не пропадать —
После этого он попросил меня рассказать ему новую историю. Это была сказка о том, как человек, к которому я не испытывала ни влечения, ни хоть какого-то интереса, связал меня, засунул мне в рот кляп и отхлестал, а происходило всё в Ирвине, штат Калифорния. БДСМ-мораль сей истории была такова: важна не химия и не личные качества, а то, что ты делаешь. Этакий квантовый скачок за пределы модернистского этоса трансгрессии, в котором отвращение рождает эротическое желание. Отвращение предполагает дуальность, требует содержания. Однако с тех пор, как в пейзаже не осталось смыслов, желание можно сконструировать где угодно. Технологии БДСМ преобразуют нейтральность в содержание.
Но Гэвина гораздо сильнее заинтересовало упоминание о маргарите в собачьей миске. Поэтому я добавила еще кое-что об анальных пробках и зажимах для сосков. Я выдавала ему отрывки диалогов — Ничего себе, какая у тебя классная волосатая пизда, — а в перерывах между оргазмами разворачивала повествование в его сторону и задавала вопросы. Он сказал, что я ему небезразлична и что я очень мягко, очень ласково управляю нашими разговорами, как раз это он и считает продюсерской работой, и потом он меня поблагодарил. Так мы и помирились.
Когда Симоне Вейль было двадцать четыре, она опубликовала полемическую статью в журнале «Пролетарская революция», которой бросила вызов общепринятому представлению левых о фашизме. Тогда — в начале тридцатых — фашизм не считали серьезной угрозой. В нем видели «последний козырь капитализма». Но Вейль побывала в Германии и своими глазами увидела становление технократического государства, не сильно отличавшегося от сталинского. Бюрократические аппараты Германии и России не были аберрацией в пролетарском движении. Они были его авангардом. И всё же статью с заголовком «Перспективы» нельзя считать отречением от левых взглядов. Скорее, Вейль призывала своих читателей признать безнадежность их общего дела и продолжать двигаться вперед.
Те две недели, пока я ждала звонка от Гэвина Брайса, я изучала его любимого писателя — Джозефа Конрада. Ему, как и Вейль, присущ нарциссический героизм. Хотя, наверное, из-за того, что Конрад — мужчина, его любовь к себе реализуется через поиск собственной идентичности. Он хочет полюбить тот образ себя, который видит мир. Так и Вейль обнаружит позже, что быстрее всего восхищения можно добиться, стерев себя. В «Тайном сообщнике» Конрад пишет: «…я не был уверен, удастся ли мне осуществить тот идеал своего „я“, какой каждый втайне перед собой рисует»[30]. В «Сердце тьмы»: «Я не люблю работу — никто ее не любит, — но мне нравится, что она дает нам возможность найти себя, наше подлинное „я“»[31].
Вейль была более амбициозна. В двадцать шесть лет она бросила преподавание философии лицеисткам ради работы на заводе. Вейль устроилась на конвейерную линию по сборке автомобилей. Она хотела знать то, что знали рабочие. Она еле-еле выполняла норму выработки. Бывшей ученице она писала: «Я до сих пор не вошла в нужный ритм по многим причинам: из-за непривычной для меня работы, из-за моей неуклюжести (она очень заметна), из-за врожденной медлительности и из-за привычки думать, от которой я никак не могу избавиться». Позже она записала в дневнике: Чувство личного достоинства, каким его сформировало общество, — разбито вдребезги. Необходимо выковать другое… Год работы на заводе стал для Вейль первым опытом рас-сотворения. С тем же воодушевлением, с каким брался за работу Конрад, чтобы выстроить свое идеальное «я», Вейль погружалась в работу, чтобы исчезнуть. И еще позднее: Если «Я» — это единственное, чем мы поистине обладаем, значит мы обязаны его разрушить —
Во «Втором поле» Симона де Бовуар, современница Вейль, обосновывает происхождение женского нарциссизма завистью к пенису. Пенис — это альтер-эго, в котором мальчики видят себя. Это позволяет им осознать свою субъектность. Девочка же не может отождествить себя с какой-либо частью собственного тела, поэтому она играет в куклы. Тогда как мальчик стремится через посредство пениса утвердить себя как самостоятельного субъекта, девочка, лаская и наряжая куклу, мечтает о том, чтобы ее ласкали и наряжали точно так же, она начинает смотреть на себя как на чудесную куклу[32].
Восемнадцатилетние Вейль и де Бовуар были одноклассницами, соперничавшими друг с другом за место в престижной Высшей нормальной школе. (Вейль заняла в рейтинге первое место, де Бовуар — второе.) Вейль надеялась изменить мир. Де Бовуар надеялась получить независимость, квартиру и возможность найти работу, а не просто выйти замуж. В университете Вейль звали «Красной девой» и «категорическим императивом в юбке». Она славилась умом и нелепыми нарядами: одевалась, как шофер грузовика, курила самокрутки, распихивала по карманам коммунистические листовки. Несколько недель де Бовуар наблюдала за Нелепой Симоной, когда все собирались во дворе университета. Ей рассказали, что Нелепая Симона расплакалась, услышав новости о голоде, поразившем Китай. Эти слезы внушали большее уважение, чем ее философские таланты, — написала де Бовуар значительно позже. — Я завидовала ей, потому что ее сердце болело за весь мир.
В какой-то момент две самые блистательные девушки того парижского поколения встретились. Они сидели то ли в кафе, то ли во дворе и спорили, какой во всем этом смысл. Нелепая Симона без обиняков заявила, что важно только одно: революция, которая накормила бы всех голодающих на земле. Симона-Экзистенциалистка возразила: «Суть проблемы не в том, чтобы сделать людей счастливыми, но в
