мы это делаем и как. Бар «Хоп Луи» в Чайнатауне, жилой комплекс «Уитли террас», парковка ресторана «Дрезден» становятся ориентирами, в которых будоражит именно
отсутствие. Выходит, Лос-Анджелес превращается в нейронную карту местности.
Вчера ночью мне приснилось, что Гэвина Брайса зовут Роджером Гэвином и что он пришел ко мне в гости в квартиру, которую я вместе со своей сестрой Кэрол снимала на Аро-стрит в Веллингтоне. Оказалось, что Роджер/Гэвин вовсе не работал всё это время в Африке и кинопродюсером тоже не был. Ему было двадцать семь — высокий, лохматый. Он только что вернулся «из-за рубежа» и хвастался, что отыскал в Париже какой-то дешевый отель. Я всё думала, когда же мы начнем трахаться, и посылала сестре скрытые сигналы, но она так и сидела с нами на кухне, нарезая овощи.
Сцена вторая: Роджер/Гэвин в моей комнате — той, что рядом с крыльцом. Мы на кровати. Секс получился вполне новозеландский: осторожные касания, два млекопитающих неуверенно щупают друг друга. В нем практически не было деления на женское и мужское, и даже если оно было, то появилось оно случайно. Это был межвидовой секс медведя и енота, и я помню, что во сне он мне понравился —
Роджером звали бойфренда моей веллингтонской подруги Пенни. Как и Чев, он был одним из немногих настоящих «рабочих» в Революционной партии рабочих. Истинный пролетарий: глава профсоюза на мясном заводе. Он пил, бил свою девушку, и, в отличие от Чева, вовсе не имел способности к сопереживанию —
Олдос Хаксли триповал не в одиночку. У него был психоделический проводник. На холмы в Прибрежном каньоне ложилась вечерняя тень, когда его начало отпускать. Он рассматривал «Автопортрет» Сезанна, как вдруг проводник попросил его закрыть глаза и посмотреть внутрь. Внутренний пейзаж оказался «удивительно неинтересным». Несколькими часами ранее он пристально всматривался в цветущую книпхофию, «настолько страстно живую, что, казалось, она вот-вот заговорит». Он посмотрел вниз на ее листья и обнаружил «пещеристый лабиринт нежнейших цветов и оттенков зеленого, пульсирующий непостижимой загадкой». Но когда Хаксли закрыл глаза и проводник спросил его, что он видит внутри, тот посетовал, что увиденное было дешевым и тривиальным. Подобно Симоне Вейль, Хаксли с раздражением относился к границам своего «я» и мечтал достичь рас-сотворения. «Удушливый интерьер мелочной лавки, — писал он, — был моим собственным личным „я“». Он осознает, что эта культура ему противна, потому что «люди придавали большее значение внутреннему пейзажу, нежели объективно существующим вещам… отступили в исследование личного, противопоставленного более чем личному». В будущем мескалину уготована важная роль: быть «химическими каникулами, дающими отдых от невыносимой самости».
Хаксли не манипулятивная девочка. Это признанный и почтенный мыслитель, поэтому его словам мы верим. Но почему же, если схожим образом о рас-сотворении говорит Вейль, ее исследователи ищут скрытые причины? Она себя ненавидит, она уродливая, с ней никто не хочет трахаться. Если ей сложно принимать пищу, значит, отказываясь от еды, она, как все больные анорексией, пытается косвенно манипулировать. «Больная» в повествовании Сартра и Жане начинает рыдать, чтобы добиться сочувствия и привлечь к себе внимание. Всё сказанное и сделанное женщиной подлежит «интерпретации». Если женщина с анорексией не манипулирует осознанно, то она трагический персонаж: теряет килограммы в бесполезной попытке избавиться от своего женского тела — единственного, что невозможно преодолеть и что ее определяет.
Сейчас начало декабря, холодно. Месяц назад я ездила на велосипеде в Ист-Хэмптонскую публичную библиотеку и переписывала названия цветов из иллюстрированной книги двадцатых годов: истод, ослинник, дикая морковь, вех пятнистый, вакциниум, азалия древовидная… Мне не дает покоя то, что Гэвин до сих пор не позвонил, поэтому сегодня утром, лежа под пуховым одеялом, я его приснила. Я лежала с капельницей в больнице. Еще там были Сильвер и мой друг Джим Флетчер, а потом позвонил Гэвин, и прямо во сне я поняла, что придумала этот сон, чтобы себя утешить. Я встала и написала еще один имейл:
Дорогой Африка,
Странно, что ты так долго не отвечаешь. Наверное, у секса по телефону нет правил этикета, но мне интересно, ты просто занят, или тебе не понравился мой последний имейл, или ты хочешь со всем этим покончить. Пожалуйста не исчезай вот так просто — ц Крис
Сегодня я его отправила. Мне очень сложно принимать пищу.
Возможно, люди видят сны, чтобы заполнить пробелы между осознанной мыслью и воспоминанием.
5
СНЫ
В.: В чем разница между «знаком» и «символом»?
О.:
Во вчерашнем сне про Нью-Йорк человек заметил на чьем-то столе кувшин с пурпурными розами. Одна из роз переместилась из стеклянного кувшина во вчерашний сон человека. Это движение было сродни трансмиграции предмета. Розы преодолели несколько футов и двадцать восемь часов. (Во сне время и пространство — отдельные категории и они существуют не одновременно.) После этого роза начинает появляться во снах других людей, беспорядочно множась. Все эти люди ходят по перегруженным указателями улицам Нью-Йорка, и отпечаток пурпурной розы проступает сквозь них, как химическая татуировка. Роза становится иконой, геральдическим символом.
(Я пишу эти строки и решаю проверить фактическое значение слова «трансмиграция». Новый учебный словарь Вебстера стоит на полке под алтарем пенису, и не удивительно, что между страниц книги я нахожу пятнадцать лепестков пурпурной розы…)
Через пять минут после того, как я нахожу лепестки пурпурной розы, звонит Гэвин. Привет, — говорит он, — это Африка. В этом тоже нет ничего удивительного.
«Почему, стоит человеку показать, что он немного или сильно нуждается в другом (не важно, сколь незначительна или велика эта нужда), этот другой отдаляется? Тяжесть» (Симона Вейль, «Тяжесть и благодать»).
Всю свою жизнь Симона Вейль остро осознавала распад красоты. Ребенком она любила волшебные сказки и прогулки на природе. Ненавидела куклы. Выдумывала игры по мотивам своих любимых историй древних греков и римлян. У нее был старший брат Андре, которому она подражала, которого обожала. Они были сообщниками. Иногда во время поездки в автобусе они, к ужасу матери, снимали ботинки и носки и притворялись беспризорниками. Неугомонный клубок любопытства, она всё время была в движении, не успевая заметить, каким прелестным ребенком она была, а ведь именно так видели ее окружающие. Симона-ребенок обладала преувеличенным чувством справедливости. Она думала, если все будут носить одинаковую одежду, классовой войне наступит конец. Одни переживают разрыв с собственной детской идентичностью. Другие остаются верны ей всю жизнь. Всю жизнь Симона Вейль находилась в поиске всё более сложных формулировок своих детских принципов. Она никогда не подвергала их
