том, чтобы найти смысл их существования». «Сразу видно, — парировала Нелепая Симона, — тебе не приходилось голодать». Больше они не разговаривали. Конец истории, конец беседы.
Когда мистические сочинения Вейль были посмертно опубликованы в книге «В ожидании Бога», критик Клод Мориак разглядел в стремлении Вейль к рас-сотворению некое «увечье сердца». Причиной этого увечья, по утверждению критика, было ее уродство, которое он называл величайшим несчастьем в жизни женщины. Стоит ли удивляться, что две Симоны ссорились? Уродство, несчастье, эмоции, женский нарциссизм и манипуляции —
Каждая личность в каждый момент способна помнить всё, что когда-либо с нею случалось, и воспринимать всё, что происходит повсюду во вселенной. Принимая мескалин в один из дней 1953 года Олдос Хаксли открывает альбом Боттичелли и трипует, разглядывая лиловый шелк плиссированного лифа, длинные юбки, развевающиеся на ветру. Он смотрит на свои ноги и в складках брюк видит лабиринт бесконечно значимой сложности. Мескалин и другие психоделики позволяют визуальной информации прорваться сквозь нейро-оптический заслон организма. Схожим образом мы заслоняемся от информации нравственной, когда воспринимаем богатство как нечто существующее само по себе, как будто богатство не есть часть кривобокого уравнения, поддерживаемого с другой стороны бедностью.
Стол — таинственная вещь, — пишет Карл Маркс в первом томе «Капитала». Мне интересно, как он это обосновывает. Он является зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер самих продуктов труда[33]. Он говорил о том, что каждая вещь в мире — это сумма из собственно ее самой, всего и всех, что эту вещь создало, и того, как она появилась. Это был анализ, и следовательно, он был отделен от его чувств.
Двадцативосьмилетний Маркс написал стихотворение «Чувства»:
Мне обнять по силам небо,
Целый мир к груди прижать,
И в любви, и в страстном гневе
Я хотел бы трепетать[34].
Двадцативосьмилетняя Вейль изучала искупление. Ее тело было насыщено таким количеством информации, что ей казалось, голова вот-вот треснет пополам. Слушая песнопения в аббатстве: Каждый звук отдавался во мне словно удар; и лишь крайнее усилие внимания позволяло мне выбраться из этой жалкой плоти, оставить ее страдать одну, забившуюся в своем углу, и обрести невыразимо чистую и совершенную радость в пении и словах… Этот опыт дал мне лучше понять, по аналогии, как возможно любить божественную Любовь…
И тем не менее мы всё так же восхищаемся символами богатства, ценим их, не желая признавать их отстраненный садизм — ЧТО и КАКОЙ ЦЕНОЙ?
Олдос Хаксли провел восемь часов, трипуя на мескалине
Симона Вейль провела двадцать лет, трипуя на смыслах и причинности
ПРИШЕЛЬЦЫ И АНОРЕКСИЯ
Удивительно ли, что она умерла от голода?
Невозможно пить кофе и не думать о том, как его собирали за пятьдесят центов в день работяги-инки, которых свозили из деревень в грузовиках для перевозки скота… Невозможно смотреть на картины в музее Фрика и не думать о том, как перед зданием музея расстреливали рабочих, вышедших на демонстрацию против эксплуатации детского труда… Невозможно восхищаться парой рваных джинс «Перри Эллис» за две с половиной тысячи долларов и не думать о том, что новое правительство ЮАР приняло решение направить те скромные деньги, что были выделены на борьбу со СПИДом, на образование, а не на снабжение азидотимидином жителей страны, где болеет каждый пятый… Восемьдесят четыре процента мирового богатства находится в руках семи процентов мирового населения, о чем же это говорит?.. Коттеджи с черепичной крышей здесь, на Фервер-лейн, существуют за счет того, что пустыни на окраине Альбукерке в штате Нью-Мексико полностью перекопали и застроили торговыми центрами… Инвестиции: в высшей степени абстрактная форма насилия… Невозможно практиковать дзен-буддизм, сидя в весьма элегантно переделанной в дзендо конюшне восемнадцатого века на Сагапонак-роуд, и не гадать, откуда взялись деньги, на которые существует это поместье… Я впервые столкнулась с садизмом в пентхаусе на Парк-авеню, принадлежавшем одному управляющему банком; я восхитилась тогда гаитянскими картинами на стенах. Промямлила: В этой стране так много насилия. — Еще как, — улыбнулся он… Истинный эстет достигает такого уровня психологической искушенности, который позволяет ему воспринимать не только саму работу, но и фетишизируемую ей жестокость. Не надо судить, — говорит он, — просто наслаждайся. Гобелены музейного качества из Порт-о-Пренса, сердца истекают пайеточной кровью над креслами с высокими подголовниками — всё запятнано — КОМУ ТЫ ОБЯЗАНА СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ? Я хочу орать.
Панический альтруизм: грусть покоится в теле, вечно в зачатке, словно обострение хронического заболевания.
Следовательно, эмпатия не направлена вовне. Она закольцована. Потому что для тебя перестает существовать разница между тем, что ты есть, и тем, что ты видишь.
Белка, крутящаяся в колесе, и вращение небесной сферы. Крайняя нищета и крайнее величие. Только человек, считающий себя белкой в колесе, если он при этом не лжет, близок к спасению.
— Симона Вейль. Тяжесть и благодать
Ребенком Вейль нашла выражение своего стремления к благу в сказках. Позже, как и все французские подростки из среднего класса, она прочла в школе греческих философов. Она любила Платона и Пифагора за их чувство порядка. Пропорции пифагорейского «золотого сечения» подразумевали поиск равновесия… баланса, человеческой меры, которые, как и мораль в сказках, ведут к благу — единственной достойной цели всякого пути. Как профессиональный философ, Вейль никогда не отказывалась от греков. Точнее будет сказать, что она искала иные выражения подобного стремления к благу в других культурах. Греческая мысль стала ее золотым сечением для толкования любых вопросов ее времени. Вейль справилась с шоком от бессмысленного насилия испанской Гражданской войны благодаря чтению «Илиады». Похожим образом в «Укоренении» Вейль познает распад культуры потребления через идеальную модель города-государства. В Марселе Вейль пишет, что греческая наука превосходит современные практики, поскольку «идея равновесия направляет всякое исследование к благу». Равновесие, как Бог, существует одновременно и внутри тебя, и снаружи…
Как и мужчины-модернисты, ее современники, Вейль жаждет трансцендентного состояния рас-сотворения. Любопытно то, как она к нему приходит. Арто обнаружил «жестокость» в ритуалах индейцев Тараумара и балийских танцах. Жорж Батай и другие члены Коллежа социологии изучали первобытные общества и мечтали об ужасающем человеческом жертвоприношении. Интеллектуалы времен Вейль, на которых огромное влияние оказал Ницше, относились к платонизму как к чему-то, о чем они читали в школе сто лет назад; чему-то настолько неактуальному, что там даже нечего было оспаривать. Странным образом, Вейль переосмыслила греческую философию как борьбу за трансцендентную этику, за ценность: нравственная логическая система, стремящаяся к «благу»
