расстилались хлебные поля.
– Походили это мы по базару, – продолжал Хуч, – баба моя продала все, что было у нас. Стали мы приценяться к товарам, но грошей собрали мало, а все дорого, покупки получились у нас небогатые. А другие! И откуда у них столько грошей? Набрали и платков, и сапог, и чего только душа желает! Баба моя глядела, глядела и давай меня корить: вот как люди живут! А мы что с тобой? Только детей народили! Ну, я ей говорю: «На чужой каравай рта не разевай», – а сам думаю: правду говорит моя Марья! О порохе и дроби я уже и не заикнулся…
Много было веселья на базаре: тут и музыка, и песни, и пляски. Хлопцы и девки разоделись, аж радостно смотреть на народ. Да и день выдался погожий, пить охота, кто квас, а кто горелку покупает.
К полудню старики тоже запели песни, конечно, подпили. Народу еще более прибавилось.
На краю базара большая торговля лошадьми. Ну, я из любопытства подошел поглядеть. И, братцы мои, что я тут увидел: в жизни такой красоты не видал, и отцу родному не поверил бы! Цыгане привели коней, но это еще не штука, а то диво, что у одного цыгана был конь, какого и на картинах не увидишь! Вороной жеребец годов четырех, рослый, ладный; на лбу белая звездочка, правое заднее копыто тоже белое, а сам весь, ну скажи, как вороново крыло, так и блестит, так и сияет красой! Уздечка на нем вся в серебре, а седло – цены ему нет!
Хозяин-цыган под стать коню. Одет, как король, весь в шелку, сапоги хромовые, рубаха красная, как жар горит.
Конь никому в руки не дается, прядает, того гляди затопчет, а заржал – так хоть уши закрывай!
Много разных покупщиков подходили, сам слышал, сулили цыгану пятьсот, а тот только зубы скалит: за весь базар не отдам коня! – Вот истинно вам говорю, так и сказал.
Стали на перегонки играть с другими конями; тут прямо и не передать, как понесся цыган на своем вороном; а когда поворотил обратно, так прямо что твой Бова-Королевич; сидит в седле свободно, уперся правой рукой в бок, левой держит повод, а конь, немного закинув голову, скачет, как будто птица летит…
Сколько было народу, все не могли наглядеться и оторвать глаз от такой красоты! Цыган привязал жеребца к телеге, а сам разлегся на подушках и только черными глазами водит; глядит гордо и посмеивается в усы.
В это время на дороге со стороны Гришина показались человек десять стражников, а за ними на дрожках едет пан. Думаю, куда это они едут?
Народ стал глядеть на стражников; те свернули с большака и поехали по полевой дорожке.
Тут я только заметил, что в праздник бабы жнут жито! Кого бы это спросить, думаю сам себе; гляжу, знакомый человек из самой Родни; я к нему – что тут деется? Он и расскажи мне: роднянцы посеяли хлеб на своих полосах, но приехал молодой пан (старый недавно помер), поднял планы и доказал, что это его земля.
– Видишь, старый пан не гнался за этой землицей, и роднянцы пахали ее испокон века, а тут на тебе! Земля-то по плану не ихняя, а Осмоловского. Но хлеб-то сеяли они, по правде им бы и собирать его. Так нет, пану присудили и урожай. Ну, роднянцы, туда-сюда, видят – дело плохо, хлеб перестоялся, и давай в праздник жать. Пан в город, полиция вот и едет! Понял я, в чем дело, и дивлюсь, что получится. Стражники рассыпались по полю и прямо по хлебам поскакали к жнеям; те покидали серпы и с криком:
– Рятуйте, кто в бога верует! – побегли, кто куда… Некоторые бегли к базару. Два стражника кинулись перенять их.
В этот момент, откуда ни возьмись, к базару подбежали двое, и кто бы вы думали? Олейников и Калугин из Галич. Про них вы, конечно, знаете? Калугин как гаркнет:
– Люди добрые, братцы! Спасите наших женок и девок от стражников-насильников! Бей их, проклятых!
Что тут подеялось! Все, кто был на базаре, похватали, что попало в руки, некоторые начали выкручивать из телег оглобли. Калугин и Олейников наперед, все за ними.
Вот стражник настиг и ударил плеткой молодицу. Так она, братцы, так закричала, что меня ажно по сердцу резануло!
Я хотел было побечь со всеми, да баба моя, прах ее возьми, уцепилась за куртку: «Куда ты, Сергей? Сам еле дышишь, а лезешь в такую кутерьму».
Если б я не был тверезый, то, конечно, не поддался бы ей, а то и сам вижу: без меня народу тьма!
Гляжу, Калугин с ходу дал выстрел – стражник свалился с седла.
Когда началась заваруха, случилось еще одно дело. Здоровенный парень выкрутил оглоблю и бег мимо цыганова коня, тот от крика и гама начал прядать и толканул задом парня, а этот озверел и дал по коню оглоблей! Жеребец оборвал повод и, словно птица, маханул через людей в поле.
Цыган за конем, кричит не своим голосом; конь мчится на стражников. Когда цыган уже подбегал, два стражника с саблями бросились на цыгана; он видит, что дело не полоса, – дал ходу обратно…
– Ну, думаю, – пропал цыган! Вот уже один стражник близко, нагоняет, аж страшно стало! Цыган все-таки успел добежать так шагов на двести до липы. Я был недалечко и вижу, к липе подбежал парень, высокий, хлесткий; в лаковых сапогах. Но, братцы вы мои! – в руках у него большущий левольверт, какого я никогда не видал. А цыган, уже видно, выбился из сил, споткнулся… Стражник только хотел достать его саблей, как тот парень – бац стражника! Для верности он приклал левольверт к стволу липы. Стражник, как сноп, скатился с коня на землю. Другой тоже был уже близко – парень по нем, но попал в коня, конь сунулся на передние ноги, повалился, стражник успел соскочить. Вижу, грузный человек: пригляделся и узнал станового Загорского.
Ну, становой пошел наутек. Парень дал по нем подряд несколько выстрелов, но не попал. К становому на выручку скачут еще двое; и тут на беду цыгана эти двое поймали его жеребца! Загорский добежал до них, вскочил на цыганова коня и поскакал во всю прыть к Гришину. За ним стражники. А там в поле народ уже прогнал и остальных. Пан без дороги покатил на дрожках по хлебам за стражниками; через минуту их и след простыл.
Цыган рвал на себе волосы, плакал, как дите.
