Он брел по безлюдной улице в самый конец поселка, где, как ему сказали, несколько глинобитных домиков были отданы под базу геологов. Было темно, и казалось, дорога видна только потому, что ее освещают звезды. Только их сияние нарушало темноту, а ночное небо сливалось с землей, и поэтому звезды стояли совсем близко, над самой головой.
Звезды усиливали темноту, далекий ровный шум реки усиливал тишину, и, наверное, поэтому Василий не заметил, как на повороте улицы появилась какая-то тень. В звездном свете она казалась высокой, легкой и такой стремительной, как будто ее отбрасывала летящая птица. Но уже через мгновение он понял, что не птица, а женщина летит ему навстречу по темной улице.
За то небольшое время, которое он провел в Таджикистане, Василий успел понять, что здешние женщины не ходят одни по улицам, да еще ночами. Значит, у этой женщины случилось что-то особенное, может быть, опасное, и значит, ей может понадобиться помощь.
— Здравствуйте, — сказал он; голос прозвучал в темноте и тишине слишком громко и слишком странно. — Что-то случилось? Может быть, я…
Он не успел закончить эту фразу, вежливую и неуместную. Женщина приглушенно вскрикнула, остановилась, потом снова вскрикнула, но уже как-то иначе, удивленно и, ему показалось, радостно — и вдруг бросилась к нему так, словно именно для того и шла одна по ночной улице.
— Василий Константинович! — услышал он. — Васенька, ведь это вы, да? Боже мой!
И прежде, чем он успел понять — да нет, не понять, а просто произнести внутри себя, кто это, —Василий почувствовал, как к его груди, к самому сердцу, вдруг остановившемуся, прижимается горячая щека, и звезды исчезают в сплошном облаке волос, которое встает у него перед глазами, как серебристая завеса над целым миром.
ГЛАВА 11
— Мир тесен, Василий Константинович. Вам кажется банальным это утверждение? Ну, а я пребываю в таком возрасте, когда уже понятно, что большинство банальностей на самом деле являются вечными истинами. То, что нам привелось свидеться с вами, и так скоро, относится как раз к их числу.
Клавдий Юльевич поставил на скатерть свою пиалу — небольшую, расписанную такой тонкой вязью, что казалось, рисунок вот-вот растворится в прозрачном фарфоре. Василий держал в руке другую пиалу, побольше, и каждый раз, когда он ставил ее на стол, а Елена подливала в нее горьковатый зеленый чай, он вспоминал, как она сказала в тот первый вечер — вернее, в ночь, когда он встретил ее на улице и потом пришел к ней в дом:
— Пиалы у нас разномастные, Вася, но это ничего, правда? Мы и дома сервизом редко пользовались, хотя он кузнецовский был, очень красивый. Но у нас у каждого была своя чашка. И у папы, и у меня, и у Игоря с Димой — все разные. И для каждого из друзей свои чашки были. Так лучше, вы не находите?
Он находил прекрасным и наилучшим все, что она говорила и делала. И пиалу, которую она ему подала, нашел бы лучшей из лучших, даже если бы та оказалась бумажным фунтиком.
В тот первый вечер они вошли в дом не сразу — пришлось полчаса провести на улице, потому что Елена не хотела, чтобы отец видел ее заплаканное лицо.
— Я потому и ушла, — сказала она. — Вообще-то мне никуда не надо. Я вышла только, чтобы не расстраивать папу, потому что… Ну, неважно. Как я рада вас видеть, Вася, если бы вы знали! — И коснулась его руки.
Прикосновение было такое легкое, что, может быть, его и вовсе не было, как не было света звезд. Но ведь сами звезды были, и Елена была, и даже если он просто домыслил ее прикосновение, как домыслил свет звезд, то в этом домысле было больше правды, чем в существовании мира вообще.
Она была, она дышала коротко и часто, чтобы остановить слезы, которые, он чувствовал, были слезами отчаяния. Он чувствовал это потому, что и сам был охвачен отчаянием все время после того, как узнал о начале войны. Наверное, Еленино отчаяние происходило от чего-то другого, но то, что оно есть, Василий понял сразу.
Он хотел спросить, что случилось и отчего она плачет, но не мог спросить — чувствовал, что ей будет неприятен и, может быть, даже мучителен этот вопрос, а он лучше язык себе откусил бы, чем стал бы причиной мучительных для нее чувств. Поэтому он просто ждал, пока она справится со слезами, при этом еле сдерживая желание обнять ее, чтобы успокоить. А потом пошел за нею в дом, потому что она его позвала.
С тех пор прошло два месяца, которые он провел, конечно, не здесь, на базе геологов в поселке, а в горах. И каждый день из этих двух месяцев Василий думал о том, как снова войдет в ее Дом и никто не помешает ему смотреть на нее сколько угодно.
И вот он сидел на покрытой пестрым ковром суфе посреди чисто выметенного и политого водою двора; виноград, насквозь пронизанный осенним вечерним солнцем, сиял на глиняном блюде, сияло и переливалось серебряное колечко на Елениной руке, когда она наливала ему чай, и, как небо над горами, синела бирюза на этом светлом колечке. Василий почему-то глаз не мог отвести от этой пронзительной бирюзовой искры. А может, он просто боялся поднять глаза и встретиться взглядом с Еленой. Он еще не привык, что она совсем рядом и ее совсем не стыдно видеть наяву, а не в изматывающем сне, который весь — один сплошной ночной стыд.
г— А вторая банальность, Василий Константинович, заключается в том, что судьба никого и никуда не посылает напрасно, — сказал Делагард. — Поэтому ваша горечь оттого, что вы оказались вдали от войны — очень понятная для юности горечь! — должна смениться сознанием пользы и правды. Ведь ваша работа полезна, я уверен, а значит…
— Я это понимаю, Клавдий Юльевич, — сказал Василий. — Но я это как-то… только умом понимаю. Ну да, стратегическое сырье, конечно, польза. Но все равно ведь…
Не думайте об этом, Вася, — сказала Елена. — Вы же, наверное, сто рапортов уже написали, чтобы на фронт? — Василий кивнул. — Вот и не думайте, от ваших дум все равно ничего не зависит. Хотя не мне советовать — я и сама на фронт просилась бы, — улыбнулась она. — Я, конечно, не хирург, а терапевт, но, думаю, если переподготовку пройти, то могла бы… Ну, что об этом говорить! — Она вдруг оборвала себя, и тень мелькнула по ее лицу так быстро, что ее можно было не заметить. Если бы не смотреть на ее лицо так, как он смотрел. — А мне, представьте, недавно чуть не пришлось без всякой переподготовки оперировать, — снова улыбнулась Елена. Василию показалось, что эта ее улыбка как черта, за которую никому нет доступа. — Неделю назад привозят из кишлака — здесь еще выше кишлак есть, совсем, по-моему, за облаками — так вот, привозят оттуда девочку. Совершенный ребенок, лет одиннадцать на вид, не больше. Отец ее привозит, говорит, живот болит. Удивительно еще, что к врачу догадался обратиться. Правда, мне потом Мирзо объяснил — это мальчик, сосед наш, я его переводить позвала, — что он просто барана зарезал, привез сюда продать, вот ее и захватил заодно. Вижу, у девочки кровотечение сильнейшее — умирает, на глазах прямо умирает! Я давай расспрашивать, что такое, почему, а папаша мне и отвечает: муж, мол, ее вернул, больная, мол, зря калым за нее плачен. Я — какой муж, какой калым, сколько лет ребенку?! А он — большая, тринадцать лет. Выдали замуж, забеременела, да вот больная оказалась. В общем, я понимаю, что у девочки то ли выкидыш, то ли вообще внематочная. В любом случае, надо в больницу везти, у нас же здесь какая помощь, так, видимость одна… — Тень снова пробежала по ее лицу. — Объясняю все это отцу, а тот ни в какую. В больницу, говорит, нельзя, в больнице живот разрежут, шрам будет, со шрамом муж обратно не возьмет, придется калым возвращать. Думала, своими руками его задушу.
