Пока она, отвернувшись, застегивали пуговки на платье и поправляла волосы, Василий тоже оделся, отряхнул штормовку. Как ни странно, ее слова успокоили его. Может, он и не знал всей той блевотины, которой так много было в жизни, но кое-что узнать успел — годы, прожитые под одной крышей с отцовской женой, не прошли бесследно. И его трудно было обмануть словесной грубостью: уж как-нибудь он мог ее отличить от грубости сердечной.
— Пойдем, — сказал он, подавая Елене руку; она сняла белую резиновую тапочку с голубой перепонкой — такие тапочки почему-то назывались райскими, их носили летом многие девушки в Ленинграде, — и, балансируя на одной ноге, вытряхивала мелкие камешки. — Что загадывать, Лена? Я завтра с утра в горы. Еще на месяц. Вернусь — поговорим.
Она быстро вскинула на него глаза, что-то вроде удивления промелькнуло в них и тут же исчезло. Может быть, она хотела что-то спросить, но не спросила, а отвела взгляд и пошла вперед — прочь от реки, к своему дому.
* * *
В бараке, где жили геологи, когда возвращались с гор на базу, все еще спали. Василий пробрался к своей койке, взял рюкзак, чтобы не рыться в нем в темноте, и снова вышел на улицу. Все равно он не уснул бы сейчас, и не хотелось ворочаться с боку на бок, ожидая, когда наконец нальются ярким светом окна и выкатится из-за гор свежее утреннее солнце.
Он сел на суфу, стоявшую под лозами одичавшего винограда — наверное, она осталась с прежних пор, когда вместо барака на двадцать человек в этом дворе стоял обычный дом, — и открыл «Трех мушкетеров». Эта книга всегда увлекала его, хотя он давно уже выучил ее наизусть. В ней была какая-то особенная правда — Василий знал, что такой правды не бывает в жизни, но точно так же он знал, что это самая настоящая правда и есть.
Читать было легко — не из-за выдуманного звездного света, а оттого, что над горами стояла луна, и ее-то свет был необыкновенно ярким, азиатским.
«Госпожа Бонасье ответила не сразу, но сердце ее забилось от радости и глаза загорелись надеждой.
— А что будет мне порукой, — спросила она, — если я решусь доверить вам эту задачу?
— Порукой пусть служит моя любовь к вам. Ну говорите же, приказывайте! Что я должен сделать?
— Боже мой, — прошептала молодая женщина, — могу ли я доверить вам такую тайну! Ведь вы еще почти дитя!»
Василий смутился и даже немного рассердился, прочитав эти слова, на которых книга открылась сама собою. Как будто Елена снова сказала «мальчик нежный»… Но тут же он вспомнил не слова, а всю ее — такую, какой она была всего полчаса назад, когда вся была его и была счастлива с ним, — и смущение, и другие неважные глупости вылетели у него из головы. В глазах у него потемнело от единственного желания: чтобы это повторилось — повторилось сейчас и повторялось бы снова каждый раз, когда Елена возникнет в его голове и в сердце. То есть всегда.
Пот выступил у него на лбу: так ясно она стояла перед ним — счастливая, в расстегнутом на груди платье, с серебряными глазами. Он потряс головой, опустил глаза и снова уткнулся в страницу — как назло, в ту самую, где было написано, как госпожа Бонасье проводила д’Артаньяна тем долгим и нежным взглядом, каким женщина провожает человека, пробудившего в ней любовь.
И что он мог поделать с этой правдой?
Часть вторая
ГЛАВА 1
— Ей-Богу, Лолка, если С я не знал, что ты эту шляпку сделала сама из какого-то дерьма, то подумал бы, что тебе ее подарила лично королева Елизавета! У нее, кстати, шляпка гораздо паршивее, посмотри.
Роман отвел бинокль от королевской трибуны и оглядел Лолу с таким очевидным удовольствием, словно она была лошадкой по имени Мейли Мосс, поставить на которую его уговорил милейший старичок в потрепанной клетчатой кепке — главный «жучок» ипподрома в Эйнтри. Старичок был так колоритен в этой своей кепке и в таком же потертом клетчатом пиджаке с кожаными заплатами на локтях, что, заглядевшись на него, Лола пропустила тот восхитительный момент, когда прямо перед их трибуной Мейли Мосс миновала финишную черту. Она встрепенулась только оттого, что совсем юная девушка, сидевшая рядом с ней, в досаде стукнула по барьеру розовым зонтиком, притом с такой силой, что зонтичные кружева разлетелись во все стороны, как бабочки.
— Видите? — воскликнул старичок, хлопая Романа по плечу. — Я говорил, что Мейли придет первой, а вы мне не верили!
— Я верил. Но я хотел сначала посмотреть, — ответил Роман.
Он подбирал английские слова осторожно, как человек, идущий вброд через реку, подбирает направление каждого следующего шага.
— Надо играть сразу, — с назидательностью, смешанной с восторгом, сказал старичок. — Вы, русские, очень странные! Почему вы не хотите жить? — И вежливо добавил: — Вы выиграли тринадцать на каждый фунт. С вас десять фунтов за консультацию, сэр.
— Вот так они, оказывается, понимают широкую русскую душу, — расплачиваясь, усмехнулся Роман. — Мы, оказывается, не хотим жить! Ты хочешь жить? — поинтересовался он у Лолы.
— А где Мейли Мосс? — спросила она, глядя вниз, на толпу у финишной черты. — Я ее что-то потеряла.
— Да черт ее знает. Тебе не все равно? Сейчас сходим к Мартелю, поблагодарим за приглашение — и до свиданья. Или ты еще не наигралась?
Кажется, Роман был единственным человеком на этом ипподроме, который не испытывал ни восторга, ни азарта во время главных скачек сезона. Все остальные гости господина Мартеля, собравшиеся в его личном павильоне, были увлечены скачками чрезвычайно. Они то ожесточенно спорили о чем-то, то вглядывались в программки, словно собираясь проглядеть их до дыр, то громко и горячо обсуждали достоинства многочисленных разномастных лошадей. А уж когда Мейли Мосс выиграла мартелевский кубок, по всем трибунам пронесся такой вопль, от которого, казалось, должна была разверзнуться земля. Барышня, размолотившая о барьер розовый зонтик, была еще не самой страстной зрительницей. Остальные барышни — юные, очаровательные, словно попавшие на ипподром под Ливерпулем прямиком из позапрошлого века, — вели себя еще эмоциональнее. Одна из них даже зарыдала, и это было ужасно мило и смешно, потому что выглядела она при этом точно так, как, наверное, выглядела, приезжая на эти же самые скачки, ее прабабушка: вся розовая, в полудлинной юбке и в широкополой шляпке из итальянской соломки.
Пожалуй, Лолина шляпка действительно была самой красивой — во всяком случае, на трибуне, где разместились личные гости месье Мартеля, главного спонсора скачек. Хотя вообще-то в этой шляпке не было ничего особенного: широкая лента вокруг тульи, кружевная вуаль… Наверное, дело было лишь в том, что накануне, еще в Москве, когда она делала эту шляпку из тафты и кружев, Лола почему-то вспомнила, как Анна Каренина следила за скачущим на лошади Фру-Фру графом Вронским. Почему вспомнила, непонятно — самой ей совершенно не за кем было следить на этих скачках, так что повода для ассоциаций не было никакого. Повода не было, но результат оказался впечатляющим: зеленоватая неплотная вуаль добавляла загадочности Лолиным глазам, и без того непроницаемым. Обрывком такого же зеленого кружева «шантильи» она отделала туфли, и эта совсем уж малая мелочь придавала всему ее облику такой шарм, который было совершенно невозможно объяснить словами.
