— Почему? Конечно, знает, — пожала плечами Елена. — И вам следует знать.
— Но я же не спрашивал, Лена, — пробормотал Василий. — Вам же, наверное…
Он хотел сказать, что ей, наверное, тяжело об этом вспоминать, — но не успел сказать.
— Если уж судьба нас свела, то вы должны отдавать себе отчет в том, что отношения с нами могут быть неполезны для вашей карьеры, — резко оборвала его Елена.
Когда она сказала «судьба нас свела», сердце у него дрогнуло и провалилось в такую пропасть, в которой было одно только счастье. Но она сразу произнесла эти холодные, лишь Для чужого человека предназначенные слова про карьеру — и счастье сразу кончилось.
— Извините. — пробормотал Василий. — Я вовсе не собирался вмешиваться в вашу жизнь.
И тут она улыбнулась снова, такой улыбкой, которой он никогда не видел на ее лице. И глаза сразу стали совсем другие — серые пронзительные лучи, которыми они минуту назад были расчерчены так холодно и отчужденно, превратились в нежные серебряные нити.
— Вы очень хороший человек, Вася, — сказала Елена. — Такой хороший! Я позабыла, что такие бывают, потому и говорю с вами вот так… Да разве я о том беспокоюсь, что вы вмешаетесь в нашу жизнь? Я о вас беспокоюсь, мальчик нежный, это ведь для вас может оказаться опасно поддерживать такие контакты. Видите, я уж и разговариваю их словами… Простите меня, Васенька, я не хотела вас обидеть!
— Вы меня не обидели, — с трудом, задыхаясь, проговорил он. Невозможно было говорить спокойно и внятно, глядя в ее серебряные глаза! — Лена, я так… Я люблю вас, вот в чем все дело, я так вас люблю, что вы все равно догадались бы, даже если бы я не сказал, и потому…
Он говорил эти торопливые, сбивчивые слова, хотя еще мгновенье назад не представлял, что сможет их произнести, хотя почему же не сможет, они ведь были у него внутри с той самой минуты, когда он ее увидел, там, на полустанке в Голодной степи, ну конечно, с первой минуты, он и представить не мог, что так в самом деле бывает, и он тогда подумал еще, что она похожа на античную богиню, но этот ее вздернутый нос смешной, и серебряные волосы, как облако, и…
И, не в силах больше думать о ней вот так, отдельно от себя, и вспоминать ее, видя перед собою, Василий обнял Елену и прижал к себе так сильно, что она тихо ахнула — от неожиданности или еще от чего-то; он не понял.
Он ожидал чего угодно — что она оттолкнет его, что презрительно пожмет плечами и, не оборачиваясь, выйдет из комнаты, что заплачет… Да ничего он не ожидал, у него было темно в глазах и сердце комом стояло в горле, не давая дышать! И уж точно не ожидал он, что Елена замрет в кольце его рук, а потом осторожно, с какой-то изумленной опаской, положит голову ему на плечо.
Она положила голову ему на плечо и замерла, словно слушая что-то. Он ничего не видел сквозь серебряное облако ее волос и ничего не хотел видеть. Все, чем была его жизнь — война, отчаяние от невозможности быть на этой войне, любовь, отчаяние от невозможности этой любви, и большие горы под простым синим небом, и одиночество. — все стало сейчас этим прозрачным сияющим облаком, и если бы он мог, то сам стал бы им тоже, стал бы весь, потому что не было в его жизни ничего дороже, чем эта женщина в его объятиях.
Может быть, он даже не дышал, и она не дышала тоже. Во всяком случае, он не слышал дыхания — только пронзительную тишину.
Тишина не нарушилась и когда Елена выходила из комнаты — ее шаги были слышны только у него в сердце.
О том, что она может не выйти к нему ночью, Василий совсем не думал.
Конечно, они ни о чем не договаривались, они вообще не сказали друг другу ни слова, когда вышли во двор, к суфе, на которой сидел под виноградными лозами ее отец. Только здесь Василий вспомнил, что у нее есть отец, и есть муж, и что она назвала его нежным мальчиком, и дурак бы не понял, что это значит…
Но все, что он понимал умом, не значило ровно ничего. Он еле дождался темноты, которая здесь, в кишлаке, была абсолютной: таджики не зажигали вечерами огня, потому что он был им ни к чему, а служащие прииска должны были рано вставать, и поэтому ложились тоже рано.
Кажется, она говорила, что муж часто задерживается допоздна, а иногда и до утра, да, так она говорила, и голос у нее при этом был какой-то холодный и даже брезгливый, или ему просто показалось?
Где ее муж ночует сегодня, Василий не знал. Но он знал, глядя на темные маленькие окошки ее дома, что сейчас она выйдет сюда, к зарослям ежевики, которые живой изгородью отделяют кишлак от гор.
Хорошо это или плохо, что он ждет ночью замужнюю женщину под окнами ее дома, Василий не думал вообще. Такое безразличие было для него необъяснимо, потому что в его представления о порядочности — неизвестно откуда, надо сказать, взявшиеся, никто ведь не говорил с ним на такие темы — ничто подобное не укладывалось. Но это не казалось ему странным, а почему, он не понимал. Он ждал Елену.
Он не удивился, когда она вышла. Не могло быть иначе; Василий знал, что она понимает это так же сильно, как он. И, когда она протиснулась в просвет между ежевичными кустами, и тоненько ойкнула, оцарапавшись о колючие ветки и зацепившись за них платьем, он помог ей отцепить платье так, словно делал это всю жизнь и словно это было самое важное дело в его жизни.
— Пойдемте к реке, — сказала Елена; он сразу взял ее руку в свою, и она не отняла руки. — Да?
У реки, которая текла между скалами за кишлаком, их шаги уже не звучали как гром небесный — сливались с шумом стремительной воды. И говорить можно было не таясь.
— Вася, милый, что же теперь?.. — Отчаяние, которое он всегда чувствовал в ней, сейчас звучало открыто. — Лучше бы тебе уехать, может быть, ты сумеешь как-нибудь, Васенька, а?.. Ничего тебе со мной не будет, кроме горя, и зачем тебе оно, за что?
Зачем? — это был последний вопрос, который он сейчас себе задавал. Вернее, этого вопроса не было вовсе. Он знал, что не жил до той минуты, когда ее увидел, и знал, что за все блага мира не вернется больше в ту жизнь, в которой не было ее, и которую он теперь не мог считать жизнью.
— Ты не говори так, не говори, — не сказал, а выдохнул он. — Ты скажи только, что мне сделать, чтобы ты ни о чем плохом не думала?
Он спросил об этом, уже не видя ее лица — Елена снова прижалась головой к его плечу, как тогда, в беленой комнатке. И ответ стал ему не нужен.
У реки было прохладно, почти холодно — теперь, в октябре, ночи уже не были такими же жаркими, как дни, а в горах особенно. Василий запахнул полы своей брезентовой штормовки у Елены за спиной, и в этой, ставшей общей, одежде ему все время, пока они целовались, казалось, что никаких преград между ними уже нет.
