Но Сергей Громов сказал убедительно:
– Без баб какая работа? Глину месить, варить, за скотом смотреть. Без бабы, что без поганого ведра – в доме не обойтись.
Провожал первый коммунарский обоз чуть ли не весь поселок. Кто с радостью, кто с грустью.
– Старайтесь скорей да нас забирайте.
– Пусть катятся. Воздух в поселке чище будет.
– Домов-то сколько пустых остается.
– Боится коммуния на границе жить.
Обоз медленно поднимался на перевал. Старый Громов обещал после перевала остановиться на обед. Скрипели колеса, тянули шею, шумно дышали лошади. В клетках, полузакрыв глаза, томились куры, испуганно встопорщивались, вскрикивали, когда колесо наезжало на камень. Поверх узлов лежали винтовки. Хоть и мирное время, а с винтовкой всегда спокойней. Кое-где за возами шли оседланные кони. По обочине гнали скот.
Степь начинала цвести ургуем, и овцы азартно, всем скопом, бежали от цветка к цветку. Меж возов бегали подростки: и усталость их не берет. Дымили самосадом казаки. Бабы жевали серу, терпеливо дожидаясь, когда снова можно сесть на телегу.
– Надо, паря Авдей, однако, останавливать обоз? – спросил Сергей Георгиевич старшего Темникова.
– Роздых коням на хребте дадим. Сам же сказывал, – Авдей запрокинул голову, наблюдает за жаворонком, свечой взлетевшим в светлое небо.
– Надо останавливаться, как бы грех не случился, – Громов нахмурил брови. – Неужто не слышишь? Ось у кого-то горит. Проверь-ка.
Темников зашевелил ноздрями, побежал вдоль обоза.
– Стой, стой! – закричал Авдей уже в голове обоза.
Тянигус еще не кончился, но перед последним крутым подъемом дорога пошла ровней. Здесь можно, не распрягая коней, дать им короткий роздых.
– А, язви тебя! – закричал Авдей около воза Гани Чижова. – Заснул, что ли? Ось горит у тебя.
Сергей Георгиевич поспешил туда.
– Замечтался, паря, – виновато собрал Ганя на лице морщины. – Благодать-то какая.
– Мог бы перед дорогой смазать оси, – недовольно сказал старый Громов. – Полетит у тебя ось к чертовой матери, куда мы твое барахло денем?
– Дак дегтю же у меня нет, – зачастил Ганя.
Но старик слушать не стал.
– Взять у своих, коммунаров, мог бы?
– А и верно, – обрадовался Ганя. – Мог бы, мог бы.
Из трубицы заднего колеса выползла слабая струйка едкого дыма.
– Давайте снимать колесо. Северька, иди сюда. Лагушок захвати.
– Тянигус, язви его, версты три, однако, будет, – разогнулся Авдей. – Не люблю я это место.
До вершины остался крутой взлобок, саженей сто, не больше. Но тяжело достался лошадям этот подъем: потемнели от пота спины, подрагивали ноги, шумно вздымались бока. Снова дали лошадям короткий роздых. Теперь можно дать роздых и себе.
Можно закурить, сесть на обочину дороги, посмотреть на размывчатую синь далеких сопок, послушать жаворонков. Невзрачная на земле эта птичка – жаворонок. Серенькая, пугливая. А поднимется в небо да ударит песню – мать ты моя! Поет у человека душа. И радость неуемная, беспричинная, как в детстве. Человек по-настоящему счастлив бывает только весной. Осенняя радость, когда хлебом амбары наполнены, когда скот тучный, – расчетливая радость.
Звенит степь жаворонками. Добрая степь. Своя степь. Доверчиво улыбаются мужики, притихли бабы.
Спуск с перевала с груженым возом нелегкий. Оседали назад коренники; наползали хомуты на головы коней. Не дай бог – лопнет шлея, не собрать черепков. Мужики и бабы навалились на оглобли, помогали лошадям сдерживать возы. Белели узловатые пальцы, напрягались шеи.
До места добрались к обеду. Без поломок, без долгих задержек. И это казалось добрым знаменьем.
Многие приехали в эту падь впервые и жадно рассматривали новое место. Долина всем понравилась: широкая, вольная. Речки нет, но зато есть ключ. Вода в нем холодная, чистая.
Старый Громов остановил обоз и пошел вперед один. Ребятишки хотели кинуться к ручью, но их никуда не пустили, заставили замолчать. Лица взрослых строги.
Сергей Георгиевич остановился недалеко от ручья, снял казачий картуз, разгладил бороду, заговорил проникновенно.
– Хозяин, – говорил он крутым сопкам, небу, траве, – разреши мне жить здесь, всем нашим людям, животине нашей. Прими нас под свою защиту.
От возов не слышно, что говорит Сергей Георгиевич, но говорит он нужное, важное. Но вот он повернулся, надел фуражку, махнул рукой. Распрягай!
Коней распрягли быстро. Надели путы и пустили пастись на прошлогоднюю, пролежавшую зиму под снегом траву.
Ребятишки принесли из ближайшего сиверка охапки сухих веток. Развели костер. Запахло дымом, жильем. На таганках подвесили ведра с ключевой водой. Всем захотелось есть. Ведь за дорогу никто ничего не ел, хоть и собирались сделать большой привал.
– Место коммуне дали хорошее, – подсел к Северьке Леха Тумашев.
Всю дорогу Леха молчал, с обозом шел мало, брал коня, выезжал на сопки, смотрел, не отстали ли, не разбежались ли овцы, не нужна ли пастухам помощь.
С тех пор как ушел Леха от отца, прибился он к коммуне. Ездил в лес, заготовлял бревна для землянок, амбаров, рубил жерди. Чуть не ползимы провел Леха в лесу. На месте будущей коммуны бывал он еще по снегу и теперь удивился весенней красоте долины.
– Вот эта сопка хорошо нас будет от ветра укрывать. Мокрый угол-то ведь в той стороне.
– Хозяйственный ты, Леха, мужик, – подошел покурить к парням Авдей Темников. – Я тоже гляжу, место доброе. Выпасов-то сколько.
Широкая, начинающая зеленеть травами долина уходила к югу. Километров через семь она сужалась и выходила к Аргуни узким коридором. Видимо, по всей долине были подземные ключи, они-то и не давали высохнуть даже в самые жаркие дни широкому ручью. Скот водой будет обеспечен.
Место для поселка всем понравилось: понимали, что здесь и хлеб можно будет сеять, распахать земли вдоль ручья. Зимой около ключей можно наморозить горы льда, а весной, когда часты засухи, пустить воду на поля. Под соломой лед пролежит до самых петровок.
После чая, приготовленного на скорую руку, стали делать просторные балаганы, ремонтировать выложенную дерном крышу зимовья, давно поставленного кем-то в этих местах. В зимовье была даже растрескавшаяся печка, сбитая из серой глины. Два узких окошка – бойницы – были затянуты мутными бычьими пузырями.
– Как, Сергей Георгиевич, жить будем в этих «дворцах»?
Но старик ответил по-молодому, беспечно:
– Скоро лето. Каждый кустик ночевать пустит. А к осени такие хоромы отгрохаем! А потом, видишь ли, паря, мало нынешним летом нам спать придется… Завтра молодежь поставим ямы под землянки копать.
Старый Громов отдыхать после дороги долго никому не дал. Подростков за сушняком послал.
– Обойдите всю забоку, хворост соберите. Чтоб на неделю хватило.
С первым обозом двое подростков пришло: Мишка Венедиктов и сын Гани Чижова, Егорша. Мишка был драчливый, подвижный. За проказы Никодим часто сек его ременным чересседельником, но Мишка набирался разума ненадолго. Егорша же был, наоборот, тихий, запуганный. В поселке они друг с другом почти не водились, но теперь твердо решили держаться вместе. Ведь свои же, коммунарские.
Ребятишки, прихватив топоры, кинулись к сопке, где рос по ее северному склону густой березнячок.
– Опосля мы еще в тальник сбегаем.
Телеги разгружали. Топоры, пилы, лопаты, ломы сносили в одно место. Теперь все это общее. Продукты несли к балагану. Посуду – тоже к балагану. На своих телегах – Господи, да ведь не свои они теперь – оставили сундучишки с барахлом, в каждом из них, в самом низу, завернутые в чистые тряпки, лежали иконы.
В одно место принесли ящики с курами. За дорогу куры устали, просились на волю. Но петухи, оказывается, не хотели объединяться. Едва почистив перья и напившись воды, кинулись в драку друг с другом.
– Ишь, как дерутся, – заинтересованно остановился Ганя около петухов.
Он, вытянув шею, топал ногами, и казалось, что он вот сейчас взмахнет руками и ввяжется в драку с петухами.
Старый Громов тоже остановился. Но только чтобы сказать:
– Придется сегодня этим молодцам головы порубить. Оставим двух петухов – и хватит.
Бабы враз притихли, посмотрели вслед широкой стариковской спине. Задумались, украдкой завздыхали. Вот она, коммуна-то, началась. Как своего петуха под топор толкнешь?
– А я не дам рубить, – вдруг сказала жена младшего Темникова, Аграфена. – Мы, может, завтра разъедемся по своим домам, мне петуха покупай. На какие шиши?
– Моего можно съесть, – вдруг весело махнула рукой Ворониха, как в глаза и за глаза звали жену бывшего дьякона Акима. Но видно, что трудно Воронихе дается это веселье. – Только мой-то самый боевой, кажется.
Аграфене вроде бы стыдно стало своих слов. Поправила выбившиеся из-под платка волосы, опустила голову, сказала тихо:
